Немецкая романтическая повесть. Том II - Ахим Арним

«Вакации подходят к концу, — сказал один, — дойдя до Линца, мы должны сейчас же свернуть влево, тогда мы во-время будем в Праге», — «Как бы не так! — вскричал валторнист, — кому ты очки втираешь? Сплошные леса, да одни угольщики, никакого художественного вкуса, и даже нет приличного дарового ночлега!» — «Вздор! — ответил другой, — по-моему, крестьяне-то лучше всех, они хорошо знают, где у кого что болит, а кроме того, они не всегда заметят, если и сфальшивишь», — «Видать сразу, у тебя нет ни малейшего самолюбия, — ответил валторнист, — odi profanum vulgus et arceo[22], сказал один римлянин», — «Но церкви-то, полагаю я, по пути встретятся, — заметил третий, — мы тогда завернем к господам священникам», — «Слуга покорный! — сказал валторнист, — те дают малую толику денег, но зато читают пространные наставления, чтобы мы не рыскали без толку по свету, а лучше приналегали на науки; особенно, когда отцы духовные учуют во мне будущего собрата. Нет, нет, clericus clericum non decimat[23]. Но я вообще тут не вижу большой беды! Господа профессора сидят себе еще спокойно в Карлсбаде и не начинают курс день в день — «Да, distinguendum est inter et inter[24], — возразил второй, — quod licet Jovi, non licet bovi!»[25].

Теперь я понял, что это пражские студенты, и сразу проникся к ним большим почтением, особенно за то, что латынь так и лилась у них из уст. «Сударь тоже изучает науки?» — спросил меня вслед за тем валторнист. Я скромно ответил, что всегда пылал любовью к наукам, но не имел денег на учение. — «Это ровно ничего не значит, — воскликнул валторнист, — у нас тоже нет ни денег, ни богатых друзей. Умная голова всегда найдет выход. Aurora musis amica[26], а иначе говоря: сытое брюхо к учению глухо. А когда со всех городских колоколен льется звон и уносится в горы, когда студенты гурьбой с громким криком высыпают из старой, мрачной Коллегии и разбредаются по солнечным улицам — тогда мы идем к капуцинам, к отцу эконому; у него нас ждет накрытый стол, а если он даже не накрыт скатертью, все же на нем стоит полная миска; ну, а мы не очень-то прихотливы и принимаемся за еду, а попутно совершенствуемся в латинской речи. Видите, сударь, так мы и учимся изо дня в день. Когда же наступает пора вакаций и другие студенты уезжают в колясках или верхом к своим родителям, — мы берем свои инструменты подмышку и шагаем по улицам к городским воротам, — и вот перед нами открыт весь широкий мир».

Пока он говорил, мне стало, сам не знаю почему, как-то горько и больно, что о таких ученых людях никто на свете не позаботится. При этом я подумал о себе самом — что со мной ведь тоже дело обстоит не лучше, и слезы готовы были выступить у меня из глаз. — Валторнист взглянул на меня с большим удивлением. «Это ровно ничего не значит, — продолжал он, — мне даже и не хочется так путешествовать: лошади и кофе, свежепостланные постели и ночные колпаки — все предусмотрено, вплоть до колодки для сапог. Самая прелесть в том-то и состоит, чтобы выйти в дорогу ранним утром и чтобы высоко над тобой летели перелетные птицы; чтобы не знать вовсе, в каком окошке для тебя нынче засветит свет, и не предвидеть, какое счастье выпадет тебе на долю сегодня». — «Да, — отозвался другой, — куда бы мы ни пришли с нашими инструментами, повсюду нас встречают радостно; придешь, бывало, в полдень на барскую усадьбу, войдешь в сени и станешь трубить — служанки пустятся в пляс друг с дружкой тут же на крыльце; а господа велят приотворить дверь в залу — послушать музыку, а стук тарелок и запах жаркого сливается с веселыми звуками музыки; ну, а барышни за столом так и вертят головой чтобы увидеть странствующих музыкантов», — «Правда, — воскликнул валторнист, и глаза у него засверкали, — пусть другие на здоровье зубрят свои руководства, а мы тем временем изучаем большую книгу с картинами, которую нам на просторе раскрывает господь бог! Верьте нам, сударь, мы-то и есть те настоящие люди, которые смогут чему-нибудь да научить крестьян, а при случае в назидание так треснут кулаком по кафедре, что у мужика от умиления и сокрушения душа в пятки уйдет».

Слушая их рассказы, я и сам повеселел, и мне тоже захотелось заняться науками. Я все слушал и слушал — люблю поговорить с людьми образованными, у которых можно чему-нибудь поучиться. Но до серьезной беседы дело не доходило. Одному из студентов вдруг стало страшно, что вакации так скоро кончатся. Он живо собрал свой кларнет, положил ноты на согнутое колено и стал разучивать труднейший пассаж из мессы, в которой намерен был участвовать по возвращении в Прагу. Он сидел, перебирая пальцами, и насвистывал, да порой так фальшиво, что мороз подирал по коже и нельзя было разобрать собственных слов.

Вдруг раздался бас валторниста. «Вот оно, нашел», — при этом он радостно ткнул пальцем в карту, разложенную возле него. Другой на минуту перестал играть и с удивлением посмотрел на него. «Послушай-ка, — начал валторнист, — неподалеку от Вены есть замок, а в замке том есть швейцар, и швейцар этот мой кум! Дражайшие коллеги, туда мы и должны держать путь, засвидетельствовать почтение господину куму, а он уже позаботится, как нас спровадить дальше!» — Услыхав это, я встрепенулся: «А не играет ли он на фаготе? — воскликнул я, — и каков он собой — длинный, прямой и с большим носом, как у знатных господ?» Валторнист кивнул головой. От радости я бросился обнимать его и сбросил с него треуголку. Мы тотчас порешили сесть на почтовый корабль и поехать вниз по Дунаю в замок прекрасной графини.

Когда мы достигли берега, все уже было готово к отплытию. Хозяин гостиницы, где пристало на ночь наше судно, добродушный толстяк, стоял в дверях своего дома, занимая весь проход; на прощанье он шутил и балагурил; из окон высовывались девичьи головы и приветливо кивали корабельщикам, переносившим поклажу на судно. Пожилой господин в сером плаще и черном галстуке, ехавший вместе с нами, стоял на берегу и о чем-то оживленно толковал с молодым стройным пареньком, который был одет в длинные кожаные панталоны и узкую алую куртку и сидел верхом на великолепной английской лошади. К моему немалому удивлению мне казалось, что они изредка на меня поглядывают и говорят обо мне. — Под конец старый господин засмеялся, а стройный паренек щелкнул хлыстом и поскакал, с жаворонками наперегонки, прямо по равнине, залитой утренним солнцем.

Тем временем мы со студентами собрали все наши капиталы. Корабельщик засмеялся и только головой покачал, когда валторнист уплатил ему за провоз одними медяками, которые нам и так-то еле удалось собрать — мы обшарили все свои карманы. Я же вскрикнул от радости, увидав снова Дунай; мы проворно вскочили на судно, корабельщик подал знак, и мы понеслись вдоль по реке мимо гор и лугов, красовавшихся в блеске утра.

В лесу щебетали птицы, из далеких селений несся колокольный звон, высоко в небе заливался жаворонок. А на судне ему вторила канарейка, ликуя и распевая на славу.

Канарейка принадлежала миловидной девушке, которая тоже ехала с нами. Клетка стояла возле нее, а подмышкой она держала небольшой узелочек с бельем; девушка сидела молча, бросая довольный взгляд то на новые сапожки, видневшиеся из-под ее юбки, то на реку; утреннее солнце играло на ее белом лбу; волосы ее были гладко причесаны и разделены на пробор. Я сразу заметил, что студенты охотно завели бы с ней приятный разговор; они все прохаживались вокруг нее, а валторнист при этом откашливался и поправлял то галстук, то треуголку. Но у них нехватало храбрости, да и девушка потупляла взор всякий раз? как они к ней приближались.

Особенно же они стеснялись пожилого господина в сером плаще, который сидел по ту сторону палубы и которого они приняли за духовное лицо. Он читал требник, поднимая повременам глаза и любуясь прекрасной местностью; золотой обрез книги и многочисленные пестрые закладки с изображением святых поблескивали на солнце. При этом он отлично видел все, что делалось на судне, и очень скоро узнал птиц по полету; прошло немного времени, и он заговорил с одним из студентов по-латыни, после чего все трое к нему подошли, сняли шляпы и точно так же ответили ему по-латыни.

Я же расположился на носу и весело болтал ногами над водой; судно неслось, подо мной шумели и пенились волны, а я все смотрел в синюю даль; постепенно вырастая, перед нами показывались то башни, то замки в кудрявой зелени берегов и, уходя назад, наконец, скрывались из виду. «Ах, если бы у меня хоть на один день были крылья!» — думал я; наконец от нетерпения я достал свою милую скрипку и принялся играть все свои старые вещи, те, что разучивал еще дома и в замке прекрасной госпожи.

Вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Это был священник; он отложил в сторону книгу и некоторое время слушал, как я играю. «Ай, ай, ай!» — промолвил он и засмеялся, — «господин ludi magister[27], ведь ты забываешь есть и пить». Он сказал мне, чтобы я убрал скрипку, и пригласил закусить; мы направились с ним к небольшой веселой беседке из молодой березки и ельника, которую корабельщики соорудили посредине судна. Он приказал накрыть на стол, и я, студенты и даже девушка, все мы расселись на бочках и на тюках.