Джон Леннон в моей жизни - Пит Шоттон

С тех пор Джон, Йоко и Шон вели почти полностью замкнутое существование. Йоко стала для Джона олицетворением всего, чего только он мог желать от другого человека: она одновременно была ему и женой, и любовницей, и лучшим другом, и творческим коллегой, и даже (после выхода из игры Аллена Клейна) его бизнес-менеджером, доведя их состояние до огромных размеров — 200 млн. долларов. И что касается Йоко Оно, она, безусловно, замечательная женщина, она сделала Джона счастливым — и это самое главное.

После появления Шона, Джон исчез из поля зрения общественности и посвятил себя исключительно воспитанию ребенка и новой самопровозглашенной роли «домохозяина». Прошло целых пять лет, прежде чем Джон и Йоко вышли из безвестности со своим беззастенчиво коммерческим альбомом «Double Fantasy».

В конце лета 1976 года мы с моим другом, Полом Хенворсом, отправились в большое путешествие по США, побывав в 24-х штатах примерно за два с половиной месяца. А в конце октября нас занесло в Уолдвик (Нью-Джерси), что в каких-то пятнадцати милях от «Биг Эппл», где мы остановились в гостях у моего эмигрировавшего брата Эрнеста и его жены Юнии.

Примерно за пять дней до запланированного возвращения в Великобританию, мы с Полом провели один день в Нью-Йорке, в течение которого прогулялись по Центральному парку.

«А Джон разве не здесь живет?» — вдруг спросил Пол.

«Здесь, наверное, — ответил я. — Он живет в здании, которое называется «Дакота»".

После того, как прохожие указали нам нужное направление, мы вскоре очутились возле малопривлекательного здания с башенками, которое я сразу узнал по фильму «Ребенок Розмари».

«Неужели ты не хочешь позвонить ему и сказать: «Привет, я стою на твоем ё…м пороге?», — удивился Пол.

«Я даже не знаю… — пробормотал я. — Может, лучше не делать этого.» Я подумал обо всех сложностях, что были у меня с Йоко, и о том, что с тех пор, как Джон видел меня в последний раз прошло уже долгих пять лет.

«Ты с ума сошел! — сказал Пол. — Ты просто обязан позвонить. Джон ох…т, если узнает, что ты был рядом и даже не передал привет.»

В конце концов я согласился узнать, дома Джон или нет. Но, как и следовало ожидать, охранник не собирался утруждать себя большим, чем предложить мне оставить записку и номер телефона.

Примерно через час после нашего возвращения в Нью-Джерси зазвонил телефон моего брата — и на другом конце провода был Джон. «Пит, Пит, — радостно крикнул он, — это же полный п…ц! Ты можешь приехать прямо сейчас?»

Несколько секунд спустя я уже мчался в Нью-Йорк, и на этот раз охранник «Дакоты» проводил меня прямо до лифта. Когда вскоре его двери открылись, передо мной стоял Джон.

Улыбаясь мне во весь рот, он гордо держал на руках одного из самых прекрасных детей, которых мне доводилось видеть. В поразительных евро-азиатских чертах Шона без труда можно было узнать лучшие черты обоих родителей. Что касается Джона, то он был в необычайно хорошей физической форме.

«Ну, входи, Пит, — сказал он, обнимая меня свободной рукой. — Только сначала тебе придется снять туфли.»

Бесшумно пройдя вперед босиком, я понял, что ступаю по белому ковру за 100.000 фунтов из Титтенхерстского парка. «Просто невероятно, что ты появился именно сегодня, — сказал Джон, — проведя меня в скромно обставленную комнату, доминирующим цветом в которой был, опять-таки, белый. — Я вспоминал о тебе днем. Я беру уроки японского языка — только не говори никому — это большой секрет и мы как раз разучивали новое слово «шо-тон». Как только я его услышал, я подумал: «Интересно, как там сейчас поживает Пит?» А потом я приехал домой и получил твою записку! Я сразу позвонил нашему предсказателю, и он сказал, что будет хорошо, если я тебя увижу.»

«Как мило с его стороны!» — рассмеялся я.

Тут из соседней комнаты появилась Йоко, выглядевшая намного спокойнее, чем раньше.

После всестороннего обмена любезностями, Джон сообщил, что он заказал для нас троих обед в своем любимом японском ресторане. «Только это я сегодня и ем, Пит, — коричневый рис и сырую рыбу. На этом можно прожить до 150 лет.»

Словно диеты долголетия было недостаточно для того, чтобы поразить меня, Джон даже отказался от предложенной сигареты. По его словам, он «завязал» — выдающееся достижение для человека, привыкшего выкуривать не меньше трех пачек в день. Кроме того, в тот вечер Джон показал мне книгу Вильяма Даффи «Сахарный блюз» — кошмарный перечень опасностей, таящихся в сладостях. (Однако, через несколько лет он с пылом и страстью вернулся к «Hersley Bars» и сигаретам «Житан».)

После того, как Джон уложил Шона спать, он, Йоко и я прогулялись за несколько кварталов до того самого японского ресторанчика. Меня необычайно поразило то, что почти никто из прохожих не оглядывался на нас.

«В этом отношении в Нью-Йорке здорово, — говорил Джон. — На меня здесь никогда не бросаются. Иногда мне просто говорят: «Люблю твои диски, Джон», или даже предлагают самокрутку с травкой — но не более.»

Едва усевшись на свои места в ресторане, мы с Джоном принялись за разговор. В нашей стремительной беседе почти не было ничего глубокого или запоминающегося. Это была просто встреча двух старых друзей, воссоединившихся после 5-летнего пробела. Помню только, что в тот вечер Джон был в прекрасном настроении: остроумный, дружелюбный и спокойный. И, насколько я понял, это и был НАСТОЯЩИЙ Джон Леннон. Запомнилось и то, что он поглощал свое суши и сашими с гораздо большим аппетитом, чем я; к счастью, я успел до этого пообедать еще в Нью-Джерси у брата.

При тех обстоятельствах я прекрасно понимал, что мне не следует расспрашивать Джона о его работе и карьере. Тем не менее, у меня сложилось отчетливое впечатление, что он, наконец, избавился от «экс-битловского» синдрома. В любом случае, он уже два года не занимался профессиональной деятельностью, хотя его новая жизнь «домохозяина» еще не стала достоянием гласности. За весь вечер была упомянута всего одна его песня: «Женщина — это ниггер этого мира», название которой возникло из давнего эпиграфа Йоко.

«Йоко намного опережает всех остальных, — гордо доказывал Джон. — Когда она впервые сказала мне: «Женщина — это ниггер этого мира», я просто не понял, о чем она говорит. А сейчас весь мир приходит к ее точке зрения…»

«А я понял все сразу, — перебил его я. — Вспомни: я ведь был ох…м борцом за освобождение женщин еще за несколько лет до тебя. И я никак не мог понять, почему женщины так терпеливо выносят все это дерьмо, хотя иногда им доставалось от меня, как и мужчинам. Но я всегда считал, что раз они все это терпят, то это уже их собственная беда.»