Глобальное потепление - Яна Дубинянская

про подводную лучшую жизнь:

«Аква-Сити, старик, ты бы видел —

все по разуму, все для людей!

Мы с ребятами, Васей и Витей,

вспоминаем тебя каждый день.

Ну, горбатимся все будь-здоров мы,

ты не думай, что тут коммунизм,

места нет никому на готовом —

мы все глубже спускаемся вниз.

Нынче строим на бренных останках

незапамятных, древних времен…

Мне почти просверлил барабанки

непрерывный кессоновый звон.

Но зато по викендам на бунах

отрываемся в дупель и прах!

Правда, баб в ихних гидрокостюмах

поиметь невозможно никак.

В этом смысле-то глухо и тупо —

но вообще ничего, можно жить.

У меня трехотсековый купол,

и беру батисферу в кредит.

Спирт саргассовый гонится чистый,

ничего не скажу за еду…

Приплывай, здесь нужны программисты,

я тебя тут с кем надо сведу».

Отвечает он коротко: брат, мол,

ты всегда был в строю и в седле,

поздравляю, завидую, рад бы —

но уж как-нибудь тут, на земле.

Я привык, понимаешь ли, друг мой,

видеть небо, готовясь ко сну…

Где когда-то была Джомолунгма,

опускается солнце в волну.

И, посерфив по серверам дальше

(вэ-вэ-вэ ливжурнал точка ком),

он звезде по прозванию Даша

насыпает на ракушку корм.

…Но однажды, лишь кончил он бриться,

поворчав на коннект и жару,

что-то вроде буйка или птицы

замелькало в волнах поутру.

Он, сощурясь, смотрел против солнца

(черт, засунул бинокль где-то в грот…)

Кто сказал, что она не вернется?

Я же знал, я же верил — и вот!

Зыбко замерло все во Вселенной,

и вода отступила от скал —

и на берег явилась из пены та,

которую он тут и ждал.

Волны дыбились, будто мустанги,

в ярких брызгах дробились черты…

Отстегнула, смеясь, акваланги

и сказала: «Не надо воды».

14. Соловки + другие места

Утром Ливанов явился к дверям соседнего номера уже свежий и бритый, в чистой футболке и с еще влажной вымытой головой. Очень не хватало климатокомнаты со снегом или, на худой конец, безнадежно пропущенного рассветного купания, ну да ладно. Перед дверью он выпрямился, расправил плечи. Согнул палец и постучал.

Никто не ответил и, начиная слегка тревожиться, хотя казалось бы, Ливанов постучал снова. Прислушался: уловил возню и перешептывания, плавно сошедшие на затаившуюся тишину — словно осели чаинки на дно стакана. Стукнул уже кулаком, взбалтывая осадок со дна и вслушиваясь напряженно, только что не прикладываясь ухом к створке, в шелестящую перепалку неопознаваемых шепотов. Что она себе думает? С кем?!

Дверь распахнулась, едва не дав ему по носу.

— Где ты был?!

Наш чертенок в ночнушке стоял на пороге, подсвеченный сзади в золотистое облачко нечесаных косичек, смотрел прямо и обвиняюще. Ничего в ней не было от жены, умевшей без единого слова упрека захлестнуть его волной невыносимой вины. Лилька реагировала точно так же, как повел бы себя в аналогичной ситуации сам Ливанов: резко, возмущенно, обиженно, а на обиженных — сами понимаете.

Рассмеялся, подхватил на руки:

— Как ты здесь? Не скучала?

— Нет, — с достоинством отозвалось оскорбленное солнышко. — Мы с Марьяной играем в кинофестиваль. А ты вчера набухался, я знаю.

— Я тоже играл в кинофестиваль, — сказал он в свое жалкое оправдание. — Марьянчик, привет. А где мама?

Мини-Юлька, тоже растрепанная и в пижаме, приложила пальчик к губам:

— Т-с-ссспит.

Ливанов огляделся — и увидел.

На коротеньком, в полтора метра, совершенно не приспособленном для сна диванчике, на боку, подтянув коленки чуть не к подбородку и обхватив их руками, будто опрокинулась набок в своей излюбленной сидячей позе. Совсем голая, если не считать почти сползшего на пол диванного покрывала, такая маленькая, смешная, совершенно моя. Если б не знать точно про свою ночевку в другом номере, то и не усомнился бы, что уже. Да и какая разница, если оно вопрос времени, настроения, тонкой гостиничной стенки, спящих детей, творческих планов — броуновского переплетения случайностей и мелочей, которые рано или поздно все равно сойдутся в контрапункте, куда они денутся, и не столь уж важно, как скоро, где именно и в этой ли жизни.

Юлька проснулась и посмотрела на него, щурясь и смаргивая заспанными ресницами. Тоже вспоминает, было ли что-то вчера; Ливанов расхохотался, и она взметнулась вверх, словно пружина:

— Ты чего?!

— Доброе утро. Оделась бы при детях.

По идее, она должна была резко прикрыться покрывалом, вздернув его край в зажатом кулачке под подбородок, — но вместо этого недоуменно пожала плечами, встала, выпрямилась во весь рост, потянулась (Ливанов чуть было не сделикатничал, не отвел глаза, хотя казалось бы) и прогулочно направилась в ванную, подхватив с кресла пестрый сарафанчик. Лиля проводила ее восторженным взглядом, а Марьянка и внимания не обратила, каждый день, наверное, наблюдает такое.

Я бы тоже не прочь — каждый день.

Обратно она появилась ненормально быстро, уже при полном гламуре, каковой так демонстративно проигнорировала вчера, собираясь на предфестивальную вечеринку. А сегодня у нас, кстати, торжественное открытие, припомнил Ливанов, и надо быть, обещал Оленьковскому толкнуть со сцены пару слов про фильм, да мало ли что я ему обещал, — нет, все-таки надо, соловецкое начальство тоже ведь ждет этих самых пары слов, да и Юльке церемония должна понравиться.

Все общелагерные мероприятия на Соловках проводились с запредельным размахом, ничего более грандиозного Ливанову за всю жизнь видеть не приходилось, хотя казалось бы, в этой стране. Билеты на открытие Соловецкого кинофестиваля продавались по всему побережью, обсиженному иностранными и отечественными туристами, и те с готовностью выкладывали бешеные бабки за самое скромное место с краю двести какой-то трибуны, плюс прокат дорогущей оптики, разумеется. О вип-секторе в свободной продаже и речь не шла, да и с шаровиками из числа лагерного персонала тут было до странного строго: по правде говоря, Ливанов не был уверен, что сумеет без проблем провести с собой Юльку.

Сумею-сумею, решил он, оглядывая ее, красивую, свежеумытую, смеющуюся, с влажными висками и мелкими капельками на носу и плечах. Самое время насовершать каких-нибудь подвигов — не для нее, она и без того моя, а просто потому что так будет прекрасно и правильно.