Избранные письма. 1854–1891 - Константин Николаевич Леонтьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4) Теперь комиссия трудная! Прошлой весною еще был жив в Москве некто Николай Матвеевич Матвеев, бывший в пятидесятых годах портным. Магазин его был у Пречистенского бульвара, именно в том доме, где теперь лавка Арженикова. Я ему с 1853 г. должен 50 р<ублей>. Вообразите! Смолоду и я по идеалу и по вкусам был европеец (хам), а по действиям – русская дурацкая натура; после 30 лет стал вырабатываться наоборот, т. е. старался утвердить в себе по мере сил западную выдержку и восточные идеалы… Я перед этим бедным Матвеевым тем более грешен и виноват, что он-то поступал со мной очень благородно. Когда я студентом извинялся, что нечем ему заплатить, он, смеясь, говорил мне: «Ничего! После доктором будете, тогда будет у вас много денег, вспомните обо мне!» А я никогда не забывал этого, но ни доктором, ни консулом, ни литератором, ни помещиком, ни цензором – все-таки не платил. Теперь хочу хоть перед его смертью или перед моею сначала 25 руб<лей>, а потом и другие 25 руб<лей> отдать. Прошлой весной я напал на его след. Есть на Волхонке в подвальном этаже (на левой руке, если идти от Пречистенки к Моховой) зонтичный магазин Малаевой; года еще два тому назад он был Матвеевой; я ездил беспрестанно мимо, и сам не могу понять, что именно меня задерживало зайти; я думаю то, что никогда у меня в Москве лишних 25 руб<лей> не было, а с пустыми руками что и заходить? Когда я увидел, что фамилия на вывеске зонтичного магазина переменилась, я ужаснулся при мысли, что не только сам Матвеев, но и жена его (зонтичница) умерла… Пошел к Малаевой и там узнал, что Николай Матвеевич жив, и обрадовался. Мне дали там его адрес, который и прилагаю (Устинский мост, дом Кайсарова; бани). Теперь Вам по этой нити не то чтобы легко, а все-таки возможно будет найти его. Если он за эти 7–8 месяцев (я плохо помню, когда справлялся у Малаевой) скончался, бедный, то жене или другим наследникам отдайте и попросите их меня, грешного, великодушно простить. Пожалуйста, милый Анатолий Александрович, ради бога, утешьте меня и за это дело возьмитесь скорее. Ведь в крайности можно и через адресный стол или полицию разыскать. Прилагаю сверх 5 руб<лей> на объявление и 25 руб<лей> Матвееву, еще 5 руб<лей> Вам на извозчиков по этому делу, а может быть, и на чай придется кому-нибудь дать. Что останется – не возвращайте: пригодится на покупку книг для меня. <…>
Что касается до моря, природы и т. п., то я убежден, что после Гёте, Victor Hugo5, Пушкина, Фета, Майкова6, Лермонтова, Жуковского и т. д. едва ли и можно в течение 50-ти лет, по крайней мере, что-нибудь сказать хорошее… Не могу и вообразить! Ведь я в этом отношении не только у Вас, но ни у кого не нахожу теперь ничего замечательного, например у Голенищева-Кутузова7… Не нахожу, не впечатлеваюсь! А впечатлеваться я еще могу чем-то иным у новых людей и иным у прежних поэтов. Надо искать. Частью жизнь наведет, частью сам наконец найдешь. Ведь я только к сорока годам нашел свой путь – и в греческих повестях, и в социологии, политике и т. д. Для лирики, конечно, так долго ждать нельзя – она остынет; но что делать, я Вас обманывать не хочу: физиогномии, характера личного в Ваших стихах (кроме посвящений) нет еще. <…> Вздох-то вздоху тоже рознь. Иной вздох у Фета: «И заря! Заря!» Или у Пушкина: «Напрасно я стремлюсь к сионским высотам, грех тяжкий гонится за мною по пятам…» Или у Кольцова8: «Прости ж мне, Спаситель…» и т. д.
Религия, общественная жизнь, культ сильных личностей, пожалуй (ну, хоть Бисмарка, Скобелева)… Отпор демократическому прогрессу… Вот богатое поприще. Будьте резкой антитезой Некрасову9, Плещееву10, Минскому11 – и будет физиогномия. «Голенищевы» эти нынешние все – все-таки сороковые годы, не более!.. <…>
В «Гражданине» я начал новую статью «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой». Конечно, преимущество – Вронскому. <…>
Льву Толстому в статьях моих достается, да и всем почти литераторам нашим, но ему как проповеднику и человеку, а не как творцу. Мне любопытно, как Вы познакомились с ним. Не Вы ли это «поднимали» Иверскую? Кристи рассказывает, что он (Лев Николаевич) пришел к Владимиру Сергеевичу Соловьеву и с негодованием и изумлением говорил: «один студент, кандидат, поднимает Иверскую!» И начал говорить Соловьеву такую старую детскую речь, что Соловьев хотел было ответить ему: «Да и я в 14 лет думал так, как Вы теперь!» Но воздержался, чтобы не вышло ссоры. А они только что помирились.
По-моему, Лев Николаевич с этой стороны просто глуп стал. Он вовсе ведь и нехорошо говорит. Такие вещи бывают: например, Фридрих II12 не понимал, что в Гёте хорошего, Наполеон не верил в возможности пароходства и т. п.
Вашу статью о г. Короленко13 читал в «Русском деле»14.
Очень был рад встретить Ваше имя; это полезно. Но восхищаться всеми этими Тойонами и Макарами15 никак не могу. Вы, кажется, слишком снисходительны. А впрочем, я всего Короленко не читал и, может быть, ошибаюсь… Только едва ли. Кажется, у него даже убивец (не убийца, а непременно «убивец») описывался? Ох, не то это, не то… Коротко сказать, я в новых повестях желал бы видеть тот самый прозрачный и благодарный романтизм, который был в стихах 30-х и 40-х годов, а в стихах новых, напротив, – силу, мистику, реакционный гнев, политический героизм русского духа и т. п. И то, и другое было бы действительно ново теперь, и ново и резонно. А у нас еще до сих пор в стихах – или нежный романтизм, или вялый нигилизм, а в повестях – «убивец», «Макар! Куда те прет?» и т. п.
Рекомендую Вам убедительно достать и прочесть внимательно «Теократию» Влад. Соловьева16, изданную в Загребе и запрещенную, к сожалению, у нас. Пойдите прямо к нему и попросите. Он очень охотно даст. <…>
Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914, апрель. С. 778–783.
1 Юрий Федорович Самарин (1819–1876) – писатель и общественный деятель. Родился в богатой и родовитой дворянской семье. Один из основоположников славянофильства. Находясь на службе в Риге, занимался исследованием отношений России и
