Все, способные держать оружие… - Андрей Лазарчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец, взялись за информацию о событиях прошедших. Выводы их были дики и не сразу понятны…
Будто бы реальная структура нашего мира очень далека от наших представлений о ней. Принято считать — причем вопреки очевидности, — что будущее вероятностно, настоящее однозначно, а прошлое неизменно и представляет собой лишь мертвый слепок с настоящего. На самом же деле вероятностно все: и будущее, и настоящее, и прошлое, — просто разные события в разной мере. Для примера возьмем простейшее: бросок монеты (я тут же вспомнил свою серебряную марку). Бросая ее, мы знаем, что она примерно с равной вероятностью упадет вверх той или другой стороной. И статистически это так, но мы никогда не сможем предсказать этого в каждом конкретном случае. Можем только угадать. Вот она упала. Мы видим, что выпало. Запоминаем. Событие остается в прошлом. И у нас могут появиться сомнения: а правильно ли мы запомнили? И если эти сомнения появились, если была причина, чтобы они появились, то это значит, что монета наша выпала и той, и другой стороной. Я напрягся, пытаясь себе это представить. На секунду показалось, что понял, — потом все смешалось. Тарантул усмехнулся. А каково мне пришлось?.. Ладно, пример посложнее. Екатеринбургский расстрел. Император Николай Кроткий с супругой, детьми и челядью. Сорок седьмой год, следственная комиссия. Год работы, все перерыто, опрошены сотни три свидетелей… Итог: то ли все расстреляны сразу, то ли часть увезена куда-то. То ли увезены все, а расстреляна для отвода глаз другая семья. Тела: брошены ли в шахту, растворены ли кислотой, сожжены?.. Вскрыто четыре захоронения, каждое, согласно одной из версий, может оказаться настоящим — тогда чьи остальные? Наконец, будто бы по свежим следам могила вскрыта в присутствии Колчака Александра Васильевича, останки уложены в гробы и вывезены — куда? Есть сведения, что в Шанхай. И так далее. Что это значит? А значит это то, что стабильность мира в том месте и в то время была очень низкой, что полоса нестабильности продолжилась и в сорок седьмой год, и в наши дни, и что в то время произошло все то, о чем рассказали свидетели: и расстреляли всех сразу и бросили в яму, залив кислотой, и расстреляли царя и наследника, а царицу с дочерьми вывезли куда-то и убили после, и останки лежат в тех могилах — и ни в какой конкретно, и как бы в каждой, и в то же время выкопаны, уложены в гробы и увезены куда-то для честного захоронения… Когда-нибудь останется одна версия, незыблемая, перекрестно подтвержденная, — это будет означать, что вот эта конкретно мировая линия стабилизировалась… и вот тут возникает вопрос о причинах и следствиях.
Казалось бы, все однозначно: — кризис приводит к дроблению реальностей. Но если представить себе, что — наоборот… или что существует хоть какая-то обратная связь…
— Ты спишь? — прервав рассказ, спросил меня Тарантул.
— Нет, — сказал я. — Я просто пытаюсь понять.
— Давай-ка, сынок, для разнообразия — расскажи, что было с тобой. Кстати, могу я сесть нормально?
— Да, конечно…
Тарантул сел нормально: спустил одну ногу на пол и подпер щеку ладонью. Я помолчал немного, собираясь с мыслями, и начал рассказывать — «ничего не скрывая и ничего не добавляя от себя».
Тарантул не перебил меня ни разу.
Потом мы оба долго молчали.
— Ладно, — сказал, наконец, он. — Дорасскажу, а уже потом…
В общем, эти его ребята, объясняя несовпадения прогнозов с реальным ходом событий, создали не более и не менее как новую модель мироздания. В этой модели главной структурной единицей был не атом и не пси-функция, а некая одномерная нить причинно-следственных связей, в которую и атом, и вулкан, и человек входили на равных основаниях «капель дождя для ворот радуги». Нить тянулась из практически бесконечного прошлого в практически бесконечное будущее. Таких нитей существовало бесконечное множество, они перекрещивались и переплетались, но никогда не исчезали и никогда не возникали из ничего. Как и во вполне материальных натянутых нитях: струнах, проводах и тому подобном, — в них возникали колебания, распространяющиеся в обе стороны: и в прошлое, и в будущее.
Колебания переходили на соприкасающиеся нити, постепенно гасли или, напротив, усиливались. Иногда возникал резонанс, охватывающий большое количество нитей, и человек, живущий в этой зоне резонанса, воспринимал происходящее как кризис.
Именно на этом — интуитивно — создали в свое время систему прогнозирования кризисов: улавливались колебания, идущие из прошлого в зону резонанса, а именно: раухер оценивал не столько содержание информационных пакетов, сколько расхождение, диастаз информации, полученной одновременно с разных рецепторов…
— Ты все понимаешь? — оборвав лекцию, спросил Тарантул.
— Пока да, — мрачно сказал я. Зрело ощущение, что Тарантул то ли заговаривает мне зубы, то ли тянет время.
— Просто я все не решаюсь перейти к главному, — усмехнулся он. — Мне, видишь ли, понадобилось в свое время… в общем, много чего понадобилось… Можно, я возьму портфель?
Так, подумал я, началось. Он уверен, что укачал меня. Ну… И вдруг я понял, что мне все равно. Что у него там, в портфеле: граната, пистолет? Я не сдался — мне вдруг стало безумно скучно. Безумно скучно продолжать эту игру, пусть даже ставка и высока. Я бросил карты и встал из-за стола… в смысле: я выключил релихт, закрыл диафрагму и пустил его по полу к пистолетам Тарантула.
— Бери, — сказал я.
Он внимательно посмотрел на меня, потом понимающе кивнул и чуть улыбнулся.
Вообще улыбающийся Тарантул — зрелище не для слабонервных, но сейчас у него получилось что-то людское.
Я подсознательно ожидал, что появится знаменитый кожаный рыжий портфель, доставшийся Тарантулу еще от отца; я застал время, когда на крышке портфеля была латунная планка с надписью «XX лет РККА». Но нет — из-под стола выскочил плоский канцелярский портфельчик, сплющенный так, наверное, от тысячелетнего лежания на складах. Тарантул щелкнул замочком и достал черный бумажный пакет.
— На вот, посмотри.
Так… Электрокопии каких-то газетных вырезок, фотографии. Я разложил их на столе и стал рассматривать.
Все фотографии были групповыми, официальными: какие-то делегации, депутации, черт знает… На каждой несколько лиц были обведены рамочкой… ага, вот они, с увеличением и раухер-ретушью… И белые стрелочки — к одному из лиц.
Таня Розе.
Я поднял глаза на Тарантула.
— Посмотри на обороте, — сказал он.
Я посмотрел и ничего не понял.
Париж, 1912. Париж, 1928. Берлин, 1931. Берлин. 1939. Берлин, 1942. Лондон, 1949. Токио, 1950. Токио, 1959. Владивосток, 1967. Владивосток, 1973. Токио, 1974. Санкт-Петербург, 1981. Томск, 1982.
— Это то, что я нашел сам, — сказал Тарантул. — А вот это они мне, думаю, подкинули. Чтобы натолкнуть на мысль…
Он подал мне еще одну фотографию. Цветную. Очень четкую. На первом плане стояли, обнявшись, девять человек в одинаковых коротких кожаных куртках: я, Командор, Панин, Дима Крупицын, Сережа Кучеренко, Гера, Яков, Саша и кто-то незнакомый.
Рядом, но как-то отдельно, стоял, засунув руки в карманы светлого плаща, Тарантул. И — Таня… Над головами нашими нависало серебристое самолетное крыло, а на заднем плане виднелось красивое белое здание с множеством лестниц, балконов, галерей, башенок… На горизонте вырисовывались странные сопки: с голыми обрывистыми склонами и плоскими лесистыми вершинами. Я никогда не был в этом месте.
— И похоже, что мы здесь постарше, — сказал Тарантул. — Присмотрись-ка.
— Да, пожалуй…
— Ты понял это, сынок? Я пожал плечами:
— Я очень устал.
— Давай хряпнем кофе, — предложил Тарантул. — У хозяек должно что-то остаться.
— Не возражаю…
Он пошаркал на кухню, а я расслабленно осмотрелся. Знакомая гостиная, огромная и неприятно пустая. Приоткрытые двери в спальни: черная и красная. Красные раздернутые шторы, серое небо за ними. Темпера.
Дотянуть бы до полудня, вдруг подумал я. А что будет в полдень? Не знаю… Опять блок? Я прислушался к себе. Нет, не блок. Просто понимание, что до полудня сил еще кое-как хватит, а дальше — все. Край. И надо найти себе надежную нору…
А блоков, наверное, больше нет. То есть — наверняка нет. Электрошок — это такая сила… как я допер до этой идеи? Ведь тоже должна была быть блокирована? Скорее всего, падение повлияло. Хорошая встряска…
Когда, сидя в танке, я понял, что не смогу ни до чего додуматься, потому что о некоторых вещах мне по-прежнему думать запрещено, я по какому-то наитию соорудил приспособление для электрошока, присоединил провода к батарее релихта и дал на собственный бедный мозг три пятисотвольтовых импульса. Полчаса я был без сознания, кожа на висках обгорела страшно, зато в голове все стало на места. И я понял, куда надо нанести первый визит. Но вот опоздал…