Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

Я не хотела этого делать, видит Бог, не хотела, я вообще была озабочена другим, однако все же испытала странную смесь сострадания и наслаждения, увидев, как изменилось его лицо. И подозрения, размышления о том, кто же помог любовникам отыскать дорожку на тот свет, вновь нахлынули на меня.

А вдруг я наедине с убийцей? И сейчас, поняв, что я подозреваю его, Никита убьет меня таким же точным, безошибочным ударом в висок, как убил того матроса, а чтобы скрыть мое убийство, он расправится и с мадам Санже, этой бедной добропорядочной француженкой, вся вина которой заключается лишь в том, что секретарша склонного к убийствам адвоката Шершнефф, какая-то там m-lle Анастази, отпросилась нынче «по неотложным личным обстоятельствам», и вот теперь…

Отпросилась по неотложным личным обстоятельствам? M-lle Анастази?!

Внезапно все мои бредни вылетели из головы. Догадка поразила меня.

Анастази… Настя? Никита не удивился, услышав это имя, не спросил, что за Настя сообщила мне о болезни Робера… Настя не работает больше в госпитале в Нейи! А где она теперь пристроилась? Неотложные личные обстоятельства m-lle Анастази – а не похороны ли это Максима, на которых я встретилась с Настей Вышеславцевой?!

С новой Настей… изменившейся, приодевшейся, более уверенной в себе…

– Давно ли Настя Вышеславцева служит вашей секретаршей? – внезапно выпалила я, уверенная, что Никита сейчас поднимет меня на смех, однако он промолчал, даже голову опустил.

– Всего лишь месяц, – наконец ответил он с видимой неохотой, не поднимая на меня глаз. – Однако я не понимаю, с чего вдруг она сочла нужным заводить разговор об обстоятельствах мсье Ламартина. Можете поверить, она будет за это наказана. А что касается этих самых обстоятельств, поверьте, Вика, лучше бы вам поговорить о них с мужем, чем искать ответа у досужих сплетниц!

– Я ничего не искала, – запальчиво ответила я, – Настя сама затеяла этот разговор! Ни с того ни с сего! Я вообще не понимаю, какое ей до этого дело!

– К сожалению, – произнес Никита уныло, – она обожает совать свой чрезмерно длинный нос в чужие дела…

– Ради бога, зачем же вы ее у себя держите?! – воскликнула я. – Ваша работа требует приватности, деликатности, а Настя… она…

Я осеклась. Сегодня, видимо, был день судьбоносных открытий, вещих догадок, внезапных прозрений.

– Она что, шантажирует вас? – выпалила я, по своему обыкновению, не дав себе труда подумать, прежде чем говорить.

Выпалила наудачу – но, похоже, попала в цель.

Никита вскинул на меня глаза… никогда доселе я не видела в них такого беспомощного выражения!

Впрочем, он тут же опустил ресницы – словно двери закрыл на все засовы! – и надменно проговорил:

– С чего вы взяли?

Мне бы остановиться… да разве я могла?!

– Она упомянула о том, что в лаборатории госпиталя Нейи производили медицинскую экспертизу, что именно доктор Гизо обнаружил амигдалин в телах…

Я осеклась. Никита сделал резкое движение вперед, словно намереваясь схватить меня, встряхнуть, чтобы я замолчала, но тотчас сдержал порыв.

– И что же из того? – холодно спросил он. – Я никогда не был особенного мнения о женском уме, а нынче утвердился в этом. Одна глупая баба наговорила чепухи, а другая эту чепуху раздула!

Он был груб, как никогда, но я его не слушала. Я вообще ни одного слова не слышала. Я смотрела на стену, которую Никита раньше заслонял собой, но сейчас, когда он качнулся вперед, стена открылась.

Понятно… Он явно грубил нарочно, хотел разозлить меня, чтобы я возмутилась, чтобы ушла и не видела того, что там было, на той стене!

А был там женский фотографический портрет в изящной тонкой рамке. Портрет Анны!

«Какая красивая! Какая молодая!» – мелькнула мучительно-привычная мысль.

А между тем снимок принадлежал уже к парижским временам – внизу стояла подпись фотографа: С. Brune, 1920, Novembre, 27.

Рядом с портретом – в таких же рамках, вдобавок тщательно оправленные в паспарту, – я увидела два листка, исписанные сильно наклонным, остроугольным почерком. Строки неровные, каждая начинается с большой буквы…

Да ведь это стихи!

Мои глаза так и забегали по строчкам:

Глубок и влажен теплый мрак,Молчим, дрожа и холодея.Над нами огненный свой знакУже зажгла Кассиопея.

Живые искры, светляки,Немые всполохи зарницы…Как нереальны, далекиНас окружающие лица.

Мы, только мы! Замкнулся круг,Нам никого уже не надо…В мерцанье глаз, в касанье рукТакая горькая услада…

Молчим, дыханье затаив,Стук сердца слушаем, бледнея…И чертит свой иероглиф,Как знак судьбы, Кассиопея.

Боже мой, так ведь это ее стихи, догадалась я, наконец-то я читаю стихи моей мачехи! Второе стихотворение, видимо, тоже принадлежало ей – писанное тем же почерком, оно было озаглавлено очень вычурно: «Баллада сентиментальных вздохов». Но мне было не до вздохов, тем паче сентиментальных. Я вообще дышать не могла! Снова пролетела глазами по строкам первого стихотворения:

Мы, только мы! Замкнулся круг,Нам никого уже не надо…В мерцанье глаз, в касанье рукТакая горькая услада…

С кем она была? Почему ей никого не надо, кроме… Кроме кого?

Нетрудно догадаться! Но чтобы уж вовсе не оставалось сомнений, внизу еще приписано ломким почерком, словно впопыхах:

Н., единственный мой! Люби меня! Не забывай обещанного. Всегда твоя, только твоя, до последнего желания – А.

Ну, тут меня захлестнуло!..

Единственный? Всегда только твоя? Лгунья, распутная лгунья! Ведь это ее последнее желание было обращено к другому мужчине… к мальчишке!

Я обернулась к Никите. Да что он такое, этот человек, которого я – я, я, я! – полюбила с первой минуты и на всю жизнь? Это ведь я принадлежу только ему, я всегда его! А он… а он держит у себя свидетельства клятвопреступления и измены. Почему я видела в нем воплощение рыцаря, воплощение силы? Что он позволяет делать с собой? Анна, порочная, неверная Анна обманывала его, доведя, быть может, до смертоубийства, которым Настя – ничтожная, бесцветная Настя Вышеславцева, m-lle Анастази, – шантажирует его.

Я больше не могла справиться с собой. Рванулась вперед, оттолкнула Никиту с силой, которой даже не подозревала в себе, сорвала со стены рамку со стихотворением «Кассиопея» и ударила ее о край стола. Рамка разлетелась вдребезги, я схватила освободившийся от паспарту листок и – раз, два, три! – изорвала его, растерзала в мелкие клочки. Швырнула их на пол и уже протянула руку к другой рамке, к этой «Балладе сентиментальных вздохов», чтобы уничтожить и ее, но тут Никита очнулся и схватил меня так, что я не только шевельнуться – дух перевести не могла.