Виргинцы (книга 2) - Уильям Теккерей

Покахонтас

Сломан меч, без сил десница…

Ах, зачем он рвался в бой!

Сонм врагов окрест теснится,

Одинок средь них герой.

Чу, звучит над полем боя

Их победный, злобный крик.

Бьется воин, хоть поник,

Брызжет кровь из ран героя!

Возведен костер высокий,

Факел смерти вознесен!

Смерть в огне — удел жестокий.

Пленник будет ли спасен?

Вкруг костра, зловеще воя,

Пляшет дикая орда,

Но спокоен, как всегда,

Горд бесстрашный лик героя.

Тут, воителя спасая,

Взора с жертвы не сводя,

Выступает молодая

Индианка, дочь вождя: "Путы прочь!

Я ваш злодейский

Замысел свершить не дам!

Я повелеваю вам

Соблюсти закон индейский!"

И рукой отводит смело

Томагавк и нож. Так вот

Кто героя дух и тело

От великих мук спасет!

У костров лесной стоянки

Слышен сказ былых времен:

Как британец был спасен

Волей знатной индианки.

Нет нужды подробно пересказывать фабулу трагедии — мои дети могут в любой день взять ее с книжной полки и прочитать. И я не очень-то, признаться, расположен читать ее нашей молодежи вслух, ибо, когда я прошлым Рождеством по просьбе миссис Уорингтон прочел из нее два акта, священник и капитан Майлз задремали. Однако из приведенного выше стихотворения всякий мало-мальски знакомый с пьесами и романами может составить себе о ней представление на свой, так сказать, вкус.

Индейский царь, прелестная принцесса и ее наперсница, влюбленная в слугу английского капитана; предатель, проникший в английский форт; храбрый индейский воин, пылающий безответной страстью к Покахонтас; индейский знахарь и жрец (его превосходно играл Пальмер), способный на любое коварство, предательство и преступление и стремящийся во что бы то ни стало обречь пленного англичанина на пытки и смерть; если ко всему этому прибавить засады в лесной чаще, воинственные пляски и клики индейцев (которые Гамбо весьма искусно научился воспроизводить, переняв их от краснокожих еще на родине), сцену прибытия английского флота, написанную не без намека на недавние славные победы в Канаде и непоколебимую решимость британцев навечно утвердить свою власть над Америкой, то становится понятно, почему кое-кто из нас полагал, что все выше перечисленное должно содействовать успеху трагедии.

Однако я уже упоминал о дурных знамениях, предшествовавших дню премьеры, — о том, как завистливый, несговорчивый и робкий антрепренер вставлял нам палки в колеса, и о предвзятом мнении, сложившемся о моей пьесе в некоторых высоких кругах общества. Чему ж тут удивляться, спрашиваю я, если "Покахонтас" не получила признания? Недоброжелательность критиков, отмечавших недостатки спектакля, пробуждает во мне только презрение и смех. Хороши критики, нечего сказать! "Карпезана" они объявили шедевром, а несравненно более совершенное и более тщательно отделанное произведение осмеяли! Я утверждаю, что Хэган так превосходно сыграл свою роль, что один известный нам актер, он же и директор театра, мог бы ему только позавидовать, и если бы не чьи-то происки, пьеса имела бы успех. Но кое-кем дано было указание: пьесу надо провалить. Так, во всяком случае, заявил Сэмпсон.

— Клянусь богом, весь театр был набит ирландцами, — после них надо было окуривать галерею, и лучше всего серой. — Честный капеллан клялся и божился, что мистер Гаррик сам нипочем не хотел допустить, чтобы пьеса имела успех, и был вне себя от бешенства, когда во время великолепной сцены второго акта, где появляется Покахонтас и спасает Смита (беднягу Хэгана), привязанного к столбу для сожжения на костре, весь театр разразился рукоплесканиями и сочувственными возгласами.

Тому, кого это может серьезно заинтересовать, я предлагаю ознакомиться с трагедией (изданной ин-октаво или в последующем роскошном издании ин-кварто моего "Собрания сочинений и стихов оригинальных и переводных") и сказать, действительно ли вышеупомянутая сцена лишена достоинства, действительно ли стих ее не изящен, а слог не отличается ни возвышенностью, ни богатством? Одной из причин, помешавших успеху пьесы, была моя ревностная преданность исторической правде. В библиотеке Музея я аккуратно скопировал в красках портрет сэра Уолтера Рейли с бородой и в брыжах; мы обрядили Хэгана в точности по этому рисунку (моя дорогая Тео пожертвовала самым лучшим доставшимся ей от матери кружевом на его гофрированный воротник), — и он выглядел в этом одеянии великолепно. Мисс Причард, исполнявшую роль Покахонтас, я тоже одел в точности как индианку, — на эти костюмы я в свое время нагляделся у себя на родине предостаточно. Трудно поверить, но при ее появлении на сцене в зале раздались смешки. Впрочем, мало-помалу зрители привыкли к ее виду, но в ту минуту, когда она бросилась в объятия пленника и у многих зрителей даже навернулись слезы на глаза, какой-то малый крикнул из партера:

— Черт побери! Это же "Прекрасная Дикарка" целует "Голову Сарацина"! И тут в партере поднялся непозволительный хохот, взрывы которого повторялись в дальнейшем до конца представления. Подобно тому как, по словам одного остряка — персонажа забавного произведения мистера Шеридана "Критик", драматурги никогда не довольствуются одним пушечным выстрелом при подъеме флага, а непременно заставляют пушки палить два, а то и три раза, так и эту несчастную кабацкую шутку о "Прекрасной Дикарке" (эти невежды даже не знали, что Покахонтас и есть "прекрасная дикарка", по ней и таверну так назвали!) наш весельчак из задних рядов партера повторял ad nauseam {До тошноты (лат.).} в течение всего спектакля и всякий раз, как на сцене появлялся какой-нибудь новый персонаж, приветствовал его названием какой-нибудь таверны. Так, например: английскому губернатору (с длинной бородой) он кричал: "Козел и Сапоги!"; его секретарю (которого играл Баркер), очень круголицему: "Луна и Бык!", и так далее, и тому подобное, и занавес опустился под неистовые крики, улюлюканье и свист, возраставшие с особенной силой всякий раз, как бедняга Хэган пробовал открыть рот. Сэмпсон видел мистера Уилла в ложе с кем-то из его светских друзей и не сомневался, что этот негодный предатель был одним из вдохновителей и вожаков тайного сговора против меня,

— Я бы сбросил его прямо в партер, — говорил мой верный друг (и, будучи настоящим мужчиной, он вполне мог бы осуществить свою угрозу), — но тут я заметил, что по фойе рыщут посланцы мистера Надаба, и вынужден был смотать удочки.

Да, недаром говорится: цыплят по осени считают! Все мои надежды поправить дела сборами от спектаклей пошли прахом!

Перед началом представления я глянул из-за опущенного занавеса в зрительный зал и увидел, что он довольно полон; в одной из передних лож мне бросился в глаза мистер Джонсон в расшитом жилете и рядом с ним его друг мистер Рейнольдс; последний был глух, а первый — подслеповат, и потому они, как видно, пришли вместе, чтобы общими, так сказать, усилиями, составить мнение о моей бедной трагедии. Увидел я и леди Марию (узнал ее по знакомому мне капору), она сидела в первом ярусе, откуда могла теперь снова наслаждаться игрой своего возлюбленного, исполнявшего главную роль в пьесе. Что касается Тео, то она честно призналась мне, что предпочла бы не ходить в театр, если, конечно, я не буду настаивать, чего я, разумеется, не стал делать; я знал, что в случае провала мне будет невыносимо видеть ее страдания, и охотно согласился с тем, что ей лучше остаться дома.

Сам же я, будучи человеком довольно уравновешенным и, льщу себя надеждой, умеющим владеть собой как в радости, так и в горе, отправился после легкого обеда в трактире в театр незадолго до начала представления и решил оставаться там до конца, чтобы встретить победу или поражение. Признаюсь, я не мог не видеть, в какую сторону клонятся чаши весов. Что-то унылое и зловещее ощущалось в этот вечер в атмосфере театра. У мисс Причард разболелась голова; парикмахер совершенно безобразно напудрил парик мистера Хэгана; на лицах всех актеров и актрис, которых я видел за кулисами, было написано сомнение и директор театра (весьма, на мои взгляд, дерзкий, если не сказать просто нахальный господин — в этот день он, как и все, тоже был мрачен, словно наемный плакальщик на похоронах) имел наглость сказать мне:

— Бога ради, мистер Уорингтон, ступайте, выпейте стакан пунша в трактире и не нагоняйте на всех страху вашей унылой физиономией?

— Сударь, — отвечал я, — за пять шиллингов вместе с билетом я купил право отпускать замечания насчет вашей физиономии, но я никогда не давал вам права касаться моей.

— Сударь, — говорит он в чрезвычайном раздражении, — а я от всей души желал бы никогда не видеть вашей.

— Ваша физиономия, — говорю я, — наоборот, доставила мне немало веселых минут, а уж когда она загримирована для Абеля Драггера, тут можно просто помереть со смеху! — И надо отдать справедливость мистеру Гаррику; в низкой комедии он и вправду был неподражаем.