Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Когда невыносимо плохо, когда возникает давящее чувство безнадежности, заставляющее искать взглядом крюк на потолке и думать, выдержит ли он, нельзя оставаться одному, надо идти к людям — самым близким, а еще лучше — к совсем незнакомым, потому что часто легче выговорить свою боль тем, кого, может быть, никогда больше не увидишь.

Невыговоренность — одна из главных причин всех самоубийств.

У нас, у писателей, на такой случай есть одновременно и самое близкое, и в то же время самое незнакомое существо — бумага.

В молодости я несколько раз думал о самоубийстве, и, пожалуй, меня спасало то, что я никогда не любил что-то одно, а любил слишком многое в жизни, чтобы от нее отказаться потому, что меня обманула лишь одна ее составная. А когда было плохо, я никогда не прятал этого, выговаривался бумаге. «Как стыдно одному ходить в кинотеатры…», «Как я мучаюсь, о, боже…», «Со мною вот что происходит — ко мне мой старый друг не ходит…» Это и было самоспасением.

Одним из самых страшных дней в моей жизни был день, когда наши танки вошли в Прагу. Они как будто шли по моему позвоночнику, дробя его гусеницами. Солженицын в этот день, наверно, торжествовал, потому что это было подтверждением его авва-кумовского антикоммунизма, а для меня это было крушением всей моей революционной романтики, надежд на социализм с человеческим лицом. Советская власть сама уничтожила все мои иллюзии по отношению к ней. Жизнь мне казалась конченной, бессмысленной, а я сам себе — навеки опозоренным. Моя телеграмма протеста нашему правительству, стихи «Танки идут по Праге» были вовсе не смелостью, а самоспасением. Если бы я этого не сделал, я презирал бы себя до конца жизни, а с таким презрением к себе я не смог бы жить.

Другой страшный момент в моей жизни наступил, когда наша любовь с женщиной, которую я еще и безмерно уважал за отвагу, начала распадаться, и, видимо, неотвратимо.

Тогда-то и возник на моем подоконнике вовсе мной не выдуманный для поэмы голубь и посмотрел на меня не разрешающими самоубийство глазами.

Этот голубь сразу перенес меня в Чили, напомнил мне историю юноши, который бросился вниз с крыши гостиницы «Каррера» и убил своим телом ни в чем не повинного голубя, бродившего по тротуару. Я стал писать поэму «Голубь в Сантьяго», и в ней сразу связалось в узел и то, что произошло с тем юношей, и то. что происходило со мной самим и многими людьми в разных уголках земного шара.

Я был обречен на то, что чилийский фон поэмы будет издевательски воспринят нашими отечественными снобами, щеголяющими своим — в отличие от Солженицына — трусливым антикоммунизмом. Один из таких салонных правдолюбцев однажды в моем присутствии поднял тост за генерала Пиночета, с садистским ерничеством поглядывая, как я на это отреагирую. Я поставил бокал на стол, думая и о погибшем чистейшем идеалисте Альенде, и об отрубленных руках певца Виктора Хары, и о задохнувшемся от несвободы Неруде, и спросил:

— А почему?

— А потому что, если бы не Пиночет, в Чили все бы стало как у нас, — триумфально сказал этот человек, почти профессией которого было состоять при знаменитых красавицах, за что Бродский метко окрестил его кличкой «Body-gad».

Я не понял почему если Брежнев такой, какой он есть, то Пиночет от этого становится лучше. Но «боди-гад» продолжал разглагольствовать:

— Мы только что вернулись из Америки… Народец, конечно, дерьмецо… Но все-таки от самого паршивого американца пахнет лучше, чем от самого хорошего русского…

Я навсегда ушел из этого дома. Но когда однажды я начал читать совершенно лирический кусок из этой поэмы о пробежке двух молодых людей по кладбищу, одна из лучших женщин-поэтов России, поморщившись, оборвала меня на середине:

— Я ничего не хочу больше слушать про это твое Чили… — Она даже не поняла, что эта поэма — не политическая, что она — о самоубийстве.

Лживый интернационализм нашей пропаганды отравил многих людей настолько, что им стало наплевать на весь земной шар, и они забыли, что везде есть страдания — действительные, а не выдуманные нашими газетами.

Когда «Новый мир» напечатал мою поэму, я был уверен, что ее не поймут — во всяком случае, в нашей стране. К счастью, я ошибся.

Действительно, об этой поэме не было ни одной статьи, но зато я время от времени начал получать письма от юных людей — то из Петропавловска-на-Камчатке, то из Чимкента, то с пограничной заставы, то из воронежского села — письма, благодарящие меня за то, что эта поэма спасла их от самоубийства. Люди услышали меня, поняли.

Поэма была переведена на иностранные языки, и ко мне стали поступать точно такие же письма от юных людей из других стран. Много раз и в нашей стране, и за рубежом на моих выступлениях ко мне подходили люди, спасенные·этой поэмой.

Летом 1997 года в Бишкеке одна библиотекарша призналась мне, что в момент ее личной драмы, когда она неотступно думала о самоубийстве, эту поэму ей дала подруга, которой в свое время тоже помог мой голубь, долетевший до Киргизии из Сантьяго де Чили.

Но, пожалуй, самую поразительную историю мне поведал один писатель — переводчик поэмы на один из иностранных языков. Он, только что потеряв в автомобильной катастрофе жену и дочь, лежал один в опустевшем коттедже, размышляя лишь о способе самоубийства: петля, яд, газ, испарения бензина в машине, прыжок с крыши, с моста. И вдруг он увидел на подоконнике голубя с неразрешающими глазами. В дверь раздался звонок. Почтальон принес пакет от издательства с литературным подстрочником поэмы «Голубь в Сантьяго». Писатель начал читать и вздрогнул, наткнувшись на такого же голубя с такими же не разрешающими самоубийство глазами, когда-то смотревшими на меня с моего московского подоконника. Писатель взглянул на свой подоконник — там сидел тот же самый голубь. Писатель начал переводить эту поэму, и, как он признался, этот перевод вытянул его из мыслей о самоубийстве.

Судя по письмам и устным признаниям, эта поэма спасла от самоубийства более трехсот человек в разных странах, а может быть, гораздо больше, но я об этом не знаю и не узнаю, да и не надо. Может быть, когда меня уже не будет, эта поэма будет все так же спасать людей от чувства безысходности.

«Безвыходности нет» — слава Богу, что эта моя простая, но заклинающая строчка была услышана. А то, что ее одинаково поняли в разных странах, еще раз доказывает, что все мы близки в своих главных чувствах.

Альбер Камю вспоминал в книге «Бунтующий человек» чьи-то великие слова: «Любая стена — это дверь».

Не так важно, кем сказаны необходимые слова. Важно, что они сказаны.

Жаклин Кеннеди и Анна Каренина

В 1967 году я был гостем в нью-йоркской квартире Жаклин Кеннеди. Эта женщина, всемирно прославленная во время президентства ее мужа, вовсе не поразила меня ни красотой, ни умом, но зато тронула простотой, естественностью, каким-то чудом спасенными ею в обстановке выслеживания репортерами. В туалетной комнате Жаклин, как будто у какой-то скромной секретарши, на отопительной батарее сушились чулки.

— Я никогда не мог представить, что вы сами стираете чулки, — честно признался я.

Она улыбнулась:

— Ну а что же, по-вашему, я их должна выбрасывать в мусоропровод? Каждая уважающая себя женщина должна сама стирать свои чулки…

Я ничего не спрашивал у нее об убийстве ее мужа. И вдруг она сама неожиданно заговорила об этом:

— Знаете, в тот момент, в Далласе, я вдруг почувствовала себя, как Анна Каренина перед поездом…

Гигантская социальная дистанция между бывшей «первой леди» США и чилийской проституткой в грязненьком дешевеньком публичном доме, недалеко от Огненной Земли, в городке Пунта Аре-нас. В 1968 году туда меня затащил мой друг, чилийский Джек Лондон — Франсиско Колоане. Франсиско когда-то в молодости, в бытность моряком, был влюблен в одну девушку из этого дома, хотел жениться на ней, но она умерла от туберкулеза. Проститутки в складчину поставили над ее могилой мраморного ангела, и Франсиско в каждый свой приезд в Патагонию навещал кладбище, а заодно и публичный дом. Так было и на сей раз. Проститутки встретили его не как клиента, а как родственника. Выпили местный напиток «Кола моно» («хвост обезьяны»), представляющий чудовищную смесь молока и рома, поплакали, повспоминали… В комнатке одной из проституток над ее кроватью висела фотография, выдранная из книги. Я не поверил глазам своим — это был Лев Толстой, босой, в белой рубахе, заложивший руки за пояс.

— Кто это? — спросил я.

— Отец, — кратко ответила женщина.

— Но мне кажется, что это Лев Толстой, — стараясь быть как можно тактичней, настаивал я.

— Ну и что. А почему он не может быть моим отцом? — резко оборвала разговор женщина.

Эта женщина не читала «Анны Карениной». Но она прочла по-испански другой роман Толстого — «Воскресение», подаренный ей каким-то моряком, и в истории Катюши Масловой увидела себя. Катюша Маслова — это, в сущности, та же Анна Каренина, только в других социальных условиях, а Нехлюдов — кающийся Вронский. Вот какую дочь Толстого я нашел в Патагонии, такой далекой от России.