Нострадамус - Мишель Зевако

— Нет, сестренка. Просто голова немного кружится, вот и все… Все из-за того верзилы, который шарахнул меня чем-то по башке в последний момент… Я даже не понял чем… К завтрашнему дню все пройдет…

Собрав все силы, он вскарабкался по лестнице, вылез из подвала туда, где совсем еще недавно был общий зал, но тут ему пришлось сесть прямо в золу.

— Иди, Мирта, иди, постучи в дверь этой благородной дамы…

— Я?!

— Да, ты, ты… Ты же видишь: я умру, если кто-то не поможет…

Он закрыл глаза и упал навзничь. Он сказал правду. Раны были не страшны. Зато удар по голове, которым наградил его Лагард, — ужасен. Растерянная и испуганная Мирта мгновенно оказалась на другой стороне улицы и бешено застучала железным молотком в дверь. Дверь открылась с первыми же ударами молотка. На пороге появился огромного роста мужчина с седой бородой. В руке его был фонарь, лицо казалось встревоженным.

— Что вам нужно? — строго спросил он.

— Помощь, — дрожа, ответила девушка.

— Кому она требуется? — спросил из-за спины гиганта голос, прозвучавший со странной и проникающей в самое сердце нежностью.

И появилась Дама без имени. Но Мирта собралась с силами и теперь уже ничего не боялась, поскольку речь шла о жизни Боревера.

— Молодому человеку, которому вы ее обещали.

— Как его зовут?

— Руаяль де Боревер.

— Проводите нас, — попросила Дама без имени. — Жиль, дорогой, пойдемте…

От ее голоса Мирту все еще бросало в дрожь, но, повторяю, это уже не был страх. А что же это было? Жалость? Тогда — к кому? Она не знала. Этот голос звучал, как песнь невыразимого, какого-то таинственного отчаяния. Он был нежным, но за этой нежностью слышались тоска и боль. И Мирта, как уже было сказано, сама не зная почему, задрожала, откликаясь на эту неведомую боль, на это отчаяние.

Колосс, которого Дама без имени назвала Жилем, передал фонарь Мирте, и та проводила его через улицу. Он поднял Руаяля на руки так, словно этот взрослый мужчина был легким, как перышко, и двинулся вперед. Руаяль бредил и в бреду повторял:

— Тюремщик… Вот и тюремщик!

Тот, кого звали Жилем, услышав это, резко остановился. Его волосы встали дыбом.

Приблизилась Дама без имени. Посмотрела на Боревера.

— Это тот молодой человек, который спас нас той ночью от разбойников и грабителей… А в этом кабачке сегодня тоже было какое-то сражение… Значит, это за ним охотится великий прево?

— Да, сударыня, — ответила Мирта, хотя незнакомка явно говорила сама с собой.

— Спрятать его у меня было бы опасно, — продолжала Дама без имени. — Может быть, за нами следят. За мной всегда шпионили, глядя из окон, выходящих на улицу… Но куда же его отнести?

Казалось, что Дама борется с собой, отгоняя какую-то мысль, но, видимо, ей все-таки пришлось уступить.

— Хорошо, — дрожащим голосом прошептала она. — Хорошо. Я и на самом деле могу вернуться туда, если речь идет о спасении человека, который спас жизнь мне самой… Я могу, я должна это сделать… Этот человек — ваш родственник, ваш друг? — обратилась она к Мирте.

— Это мой брат, мадам, — ответила Мирта.

— Брат! — прошептала женщина. — Слушайте. Сейчас вы пойдете ко мне и останетесь там с Марготт. Нужно понаблюдать за тем, что будет происходить на пепелище и вокруг него.

— Да, это правда, правда…

— Что до вашего брата, я спрячу его в безопасном месте. Жиль вернется оттуда к вам и расскажет, какие будут новости. Пойдемте, друг мой, пойдемте, Жиль…

Мирта отдала бы руку за то, чтобы не расставаться с Боревером. Но этот голос волновал ее, заставлял подчиниться, в нем была какая-то непонятная сила и власть. А кроме того, инстинкт подсказывал ей, что рядом с Дамой без имени Боревер окажется в безопасности.

— Идите, идите, дитя мое, я спасу вашего брата!

Мирта опустила голову, подчиняясь воле странной женщины. Это подозрительное создание казалось ей теперь похожим на ангела, который способен одним-единственным словом, одним звуком голоса раскрыть свою сущность… Девушка вошла в дом. А Дама без имени пустилась в дорогу с фонарем в руке. Жиль следовал за ней с юношей на руках. Дама шла твердым шагом, но по мере того, как они приближались к намеченной цели, ее бледное лицо становилось еще бледнее. И она не могла справиться с дрожью. Но продолжала идти так же быстро. Что творилось в ее душе? Они добрались до улицы Тиссерандери.

— Это здесь! — прошептала Дама без имени, обращаясь к себе самой и останавливаясь возле одного из домов. — Это здесь! — Шепот, исходивший из дрожащих губ, был едва различим… Но глаза обоих с тоской остановились на закрытой двери.

Дама без имени достала ключ, висевший на цепочке у нее под платьем, отперла дверь… И вошла в дом! Она вошла в дом на улице Тиссерандери!

Жиль тоже вошел за ней, тщательно закрыл за собой дверь на все запоры и стал подниматься следом за хозяйкой по лестнице, находившейся в глубине вестибюля с низким потолком. Дама по пути зажигала светильники. Оказавшись в комнате наверху, Жиль уложил молодого человека на постель. Дама без имени подошла к нему, держа фонарь в поднятой руке. Свет фонаря залил лицо красивого юноши, тени подчеркивали изящество его черт. И Дама без имени застыла, вглядываясь в лицо этого незнакомца…

II. Старые друзья

В отеле, служившем резиденцией великому прево, в просторной столовой, обставленной со строгим великолепием: здесь возвышались два величественных серванта, стоял громадный стол, горел огонь в монументальном камине и вокруг стола размещались двадцать четыре кресла с вырезанными на деревянных спинках гербами, — итак, в этом огромном зале, где каждый предмет мебели наводил на размышления о суровом нраве хозяина, ужинали в полном одиночестве Роншероль и Сент-Андре.

Старые друзья, давние сообщники по злодейству, уже много лет не сидели вот так, лицом к лицу, коротая время в приятной беседе. Впрочем, приятной ее вряд ли можно было назвать. Атмосфера была скорее мрачной, тоскливой и зловещей.

Вернувшись домой, Роншероль прежде всего, как делал каждый вечер, проверил, все ли в порядке: обошел все посты, проинспектировал все подходы к дому, ощупал все запоры, чтобы убедиться в их надежности. Потом он, опять же как всегда, поднялся к дочери. Флориза заметила, что в глазах отца светится дикая радость вперемешку с тревогой, и задрожала.

Роншероль явился к дочери, чтобы сказать ей: «Все кончено: он мертв», — но так и не осмелился открыть рот.