могу и что я не могу…» Например, достроить дом я сейчас не могу, купить машину я не могу. Я не могу шикарно есть, шикарно обуваться и одеваться. Но я могу собрать деньги и починить крышу, я могу на свои деньги покрасить забор, я могу детей одеть более-менее сносно, могу заплатить за учебу сына. И поэтому я ставлю себе только такие цели, чтобы у меня хватило сил добиться самого необходимого для дома. И я так считаю: будут деньги – сделаю что-нибудь для себя и для детей, а не будут – не сделаю. Я себя обуздываю. Я знаю, что по моим зубам. А что – не по моим. И я даже об этом и не мечтаю. Вот почему я, даже когда меня бьет жизнь, я сильно не переживаю. Ну, конечно, я расстраиваюсь, я нервничаю. Но так, чтобы я планировала купить машину, и потом у меня это не получилось, я не смогла собрать денег – у меня такого нет. Я, например, сильно расстроюсь, если я не починю крышу. Я тогда бы думала, что я ведь это смогла бы сделать. Я бы подтянулась, сэкономила, но смогла. И я сильно боюсь непредсказуемости, непредвиденных обстоятельств. Я еще с детства на богатство не падка. А вот сейчас с годами я понимаю, что самое главное – это отношение в семье. Доброта, душевность человека. Из-за денег люди ссорятся, убивают друг друга. А от доброты еще никто никого не убил. Никто ни с кем не поссорился. Мне говорят на работе: «Ты, Люба, не такая стала, как раньше…» Наверное, потому, что эмоции уже не те, что раньше. Я эмоциями никогда не управляла и управлять ими не могу. То есть если у меня радость, то она у меня через край. Если горе – тоже. А сейчас я стала поспокойней. Может, потому, что усталость жизненная накопилась, или потому, что кругом неразбериха, неустроенность, ожидание худшего. И все это энергию радости, счастья начинает из меня изгонять. И если я радуюсь, то я радуюсь тихо, спокойно. Но я очень устала бороться за свое выживание, за то, чтобы держаться на плаву. На уровне. Хотя я уж и птицу не могу держать, не могу хозяйство держать большое, потому что мне неоткуда взять средства на хозяйство. Но я удовольствуюсь тем, что я могу. Что в моих силах. Я тоже планирую, я рассчитываю. Например, крышу починить я планировала еще в прошлом году. Но у меня была неразбериха, я работала тогда в столовой, времени не было, и я очень болела. Так что крыша у меня осталась несделанная. А в этом году я хочу делать крышу. Я иногда задумываюсь, зачем я живу? Какое мое жизненное предназначение? (
Усмехается.) Мне с этим в жизни не повезло никак. Училась я только потому, что училище мое находилось рядом с крестниным домом. Я вышла из деревни. И у меня не было мечты кем-то стать. Одно время я страшно хотела стать доктором. У нас в селе была фельдшерица, и она меня очень любила. Мы с ней ходили собирать травы. Я ей помогала. И она готовила меня, чтобы я выучилась на доктора. Она говорила, что у меня есть такие качества, что я могу на доктора выучиться. А потом один парень поранил себе коленку, и она заставила меня его перевязывать. Я увидела кровь, и мне стало плохо. И она сказала, что я врачом работать не смогу. Потом Курановский перевез меня сюда, в станицу, из Донецка, я поработала немножко в стройбригаде, потом забеременела и бросила. И все! И все мои мечты куда-то ушли. Когда я попала в санаторий, мне хотелось попасть санитаркой – хоть на ванны, хоть в грязевый зал. Потому что там спокойней, чем на прачке. И легче. Ты, конечно, ведра тягаешь, но ты это делаешь только тогда, когда есть больные. А на прачке ты как встал стирать, так и стираешь. И отдыха никакого нет. Дворником я работала, так там тоже не мед. А сейчас я достигла того, что я уже ни о чем не мечтаю. Это мой предел. И после похорон Вани все в моей жизни изменилось. Я раньше мечтала дом достроить, отделать его. Это были мои мечты и планы. А потом, когда Вани не стало, я уже понимаю, что дом я одна не дострою. И эти планы выбросила из головы – что и как я буду отделывать. Теперь для меня самые главные мечты и желания, и цель – это дети. Я не думаю, что я смогу их отправить в институты и хорошо выучить. Нет. Но хотя бы, чтобы они имели профессию и среднее образование – сейчас это для меня самое главное. И что меня в этой жизни сейчас держит – это то, чтобы выучить своих детей. Чтобы они хотя бы мало-мальски имели профессию.
В этом фрагменте рассказа Любы, наряду с развитием и уточнением уже знакомых нам сюжетов, появляется в достаточно концентрированном виде рефлексия той социальной, точнее, социально-профессиональной среды, где в момент интервьюирования она пребывала. И особенно примечательно то, что здесь начинает формулировать свои обстоятельные резоны дискурс социальной изолированности и закрытости. Дискурс, совершенно неведомый, если читать лишь повести крестьянских «отцов». Откуда и как он возник? Ведь рассказчица утверждает: «Меня очень держит работа. Держит, в смысле – заставляет держаться подтянуто». «Социально я не упала…» Но все это – только часть правды, ее лицевая сторона, «выставочный» вариант. Правда же автономного, скрытого от посторонних глаз, существования Любы – когда она ежедневно «вцепляется в грань выживания», придирчиво экономя на всем, вплоть до предусмотрительного запрещения детям срывать еще неготовый крыжовник и т. п., – эта правда сознательно и систематически маскируется ее демонстративно бодрым жизненным тонусом. «Я никогда не мямлю, не плачусь…» И то верно – ведь «на миру красна» не только (и не столько!) смерть. На миру должна быть красна и самое жизнь. Поэтому: «Я не хочу показать, как на самом деле я живу…» И это у Любы получается. Изменившийся со времени «отцов» крестьянский мир допускает и принимает эту искусную игру в социально-экономические «прятки». Дискурс вежливо-доброжелательного молчания «на миру» («сейчас я стала поспокойней») оборачивается дискурсом откровенного и сплошного выговаривания того, что постоянно давит на душу («я эмоциями никогда не управляла…»). Это попытка рассказчицы рационально осознать свою хитроумную (и порой тягостную) поведенческую тактику. И, разумеется, найти сочувственный отклик. В социальном мире старой русской деревни подобного рода
