Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Самым волнующим для Голосова были, конечно, ее глаза: они казались временами просто огромными, вбирая в себя, кажется, весь мир и все то, что говорил Голосов, и мысли его, и все переживания, и выражали малейшие оттенки ее, Олиных, мыслей и чувств. И было совершенно непостижимо, как, каким образом обыкновенные в общем-то человеческие органы зрения, вполне материальные, давно объясненные анатомией, могут так сильно действовать и столь многое выражать. Полную уверенность в том, что его понимают, ощущал Голосов, глядя в эти глаза, и знал, что он сам понимает тоже. Удивительно было, что говорил не только он один — как часто диалог при условии, что нас понимают, превращается в эгоистический монолог! — нет, говорили оба, и она даже прочитала несколько своих стихотворений. Которые — это было ясно — она не очень-то часто читает, потому что они очень личны, интимны. И, слушая их, Голосов едва удерживался, чтобы не вскрикивать: «Ну конечно же, я так и знал! Так я и понял тебя, все правильно!» О жажде настоящего, безоглядного чувства были эти стихотворения, о печальной неискренности человеческой, о нелепом одиночестве среди людей…

Прошло совсем мало времени с тех пор, как они остались вдвоем, а оба были уже опьянены близостью, божественной, вечной музыкой двоих. Их существа, их души, казалось, уже соединились, уже проникали, как два облака, одно в другое, уже превращались в одно прекрасное целое…

— Нельзя здесь где-нибудь кофе выпить? — спросила вдруг, опомнившись на мгновенье, она.

— Может быть, сходим в ресторан, пообедаем заодно? — предложил он.

Вышли, заперли дверь. В том же состоянии отрешенности, очарованности сходили в ближайший ресторан, где покормили их очень плохо, — ждали долго, суп был невкусным, второе подгорело, не было хорошего сухого вина. Она вообще почти ничего не ела, а пила только кофе.

Вернулись в номер, и тут она сказала, что хочет познакомить его со своими друзьями, и если он не против, то сегодня вечером они к ним пойдут. Она договорилась уже.

С друзьями так с друзьями. Поколебавшись лишь одно мгновение, Голосов согласился.

Вышли на улицу — хмурую мокрую улицу в ранних сумерках (погода опять испортилась) — и пешком направились за несколько кварталов в дом Олиных приятелей. Только тут, на улице, Голосов понял, какая это ошибка. Нельзя было им уходить! Но он быстро успокоил себя: они вместе, а это — главное. Что может им помешать?

Продолжать разговор в прежнем ключе, однако, не удавалось. Шли молча. Чувство взаимопонимания не прошло окончательно, и Голосов понял, что Оля думает так же и жалеет о том же, хотя и не признается, наверное, себе самой. Чувство жалости к ней и неминуемой какой-то потери овладело вдруг им настолько сильно, что он, желая скрыть от нее, заговорил о чем-то постороннем, какую-то чепуху, мгновенно вживаясь в первую попавшуюся, подвернувшуюся к случаю роль. И тут же понял, что, чувствуя то же, что он, отвечая ему и тоже боясь чего-то, она, Оля, мгновенно в роли какой-то, привычной для себя, оказалась. И — словно шарики в известной игре, бегавшие до этого момента свободно и встречавшиеся друг с другом, а теперь попавшие в разные гнезда и застывшие, — странно застопорились и как бы окаменели вдруг оба, словно механические роботы запрограммировались. А то хрупкое, очарованно-восторженное, искреннее и истинное, что было в каждом только что, — живое, теплое, объединявшее их, казалось, в нерасторжимое целое, — исчезло.

Подошли к одной из современных двенадцатиэтажных коробочек, поднялись в лифте, позвонили в дверь.

6

Им открыл молодой человек, лет двадцати пяти, спортивный, раскованный, в небрежно расстегнутой рубашке, вежливый и симпатичный.

Поздоровались, познакомились, прошли в комнату, где шел, очевидно, ремонт — мебели не было, только посредине стояла большая тахта, покрытая бумагой, на которой лежали кипы журналов и сидела молодая худенькая женщина с белесыми, почти белыми длинными волосами. Она с неестественной живостью вскочила при виде входящих, бросилась к Оле, расцеловала ее, а потом, изо всех сил сияя приветливостью — именно изо всех сил, так казалось Голосову, — протянула руку:

— Меня зовут Света.

Эта натужная приветливость как-то сразу не понравилась ему, как не понравился и весь облик ее — облик слабого существа, мучительно пытающегося скрыть свою слабость и играть чуждую ему роль.

— Присядьте пока, — сказал молодой человек, внося стулья из соседней комнаты.

Его звали, как и Голосова, Володя.

— У нас самый разгар, мы со Светиком сегодня потолок белили, как назло, — добавил он тоже приветливо, но его приветливость, в отличие от приветливости Светланы, была искренней.

Посидели, полистали журналы, думая, к кому бы пойти, — Голосов сказал, что не надо ни к кому, что не в обстановке ведь дело, можно и здесь посидеть хорошо, только бы музыку какую-нибудь.

— Мне даже нравится в такой обстановке, — сказал он, думая о том, как бы поскорее со всем этим разделаться и вернуться в покинутый так неосмотрительно номер гостиницы.

Но Оля со Светой о чем-то пошептались, потом подключили и Володю, потом Света пошла куда-то звонить. Пока ее не было, пришел еще один молодой человек, Толя.

— Они нас ждут, — сказала Света, вернувшись. — Пойдемте. Только по дороге в магазин зайдем, у них в доме ничего нет.

Вышли и зачем-то направились сначала в магазин, в котором вина не оказалось, потом прорвались в ресторан с заднего хода и долго упрашивали буфетчицу отпустить несколько бутылок. Наконец с бутылками зашагали в гости к тем, с кем договорилась Света.

Все то время, пока входили в квартиру, здоровались, потом сидели, листая журналы и решая, что делать дальше, а затем суетились с бутылками и теперь вот шагали, — Оля казалась Голосову уже не просто растерянной, а — чужой. Ничего общего с той, что раньше. Такой Голосов ее еще не видел. И не подозревал. Смотрел и не узнавал. Что-то очень обычное появилось в ней, стертое. Ни женственности, ни раскованности. Какая-то унылая жалкость. Почему?

Начался дождь. Оля не взяла с собой зонта, но Толя застенчиво уступил ей свой, и теперь она и Голосов шли под одним зонтом. Молчали.

Дошагали до новых кварталов, здесь была непролазная грязь, асфальт положили лишь кое-где, кругом высились кучи свежей земли. Ухабы, ямы… Нашли наконец нужный дом — тоже современный, недавно построенный, неотличимый от стоящих по соседству — коробка то ли в девять, то ли в двенадцать этажей, — поднялись в лифте, позвонили.

Молодой человек, который открыл им на этот раз, был в узких выцветших джинсах, в модном батнике, сравнительно коротко стриженный, бодрый, энергичный, крепкий, за ним стояла молодая красивая женщина с каштановыми волосами, по-видимому жена. Уже с первого взгляда они тоже чем-то не понравились Голосову, хотя сразу он не понял — чем. Одно к одному…