За веру, царя и социалистическое отечество - Юрий Брайдер

— С переименованием партии торопиться не будем, — твердо сказал иностранец. — Тем более что партии как таковой в данный момент уже нет. Кто в подполье кто в тюрьме, кто во вражеском стане. Все надо начинать заново. Вот почему я и вспомнил про эти деньги.

— Опять двадцать пять! Вы, батенька, придаете деньгам слишком большое значение. Плюньте на них, — посоветовал бритый, и для наглядности сплюнул сам. — Беда в том, что вы во многом продолжаете оставаться на мелкобуржуазной платформе. Общение с рантье и лавочникам и испортило вас…

— Смотря кого оно испортило, — молвил в ответ иностранец. — Вы ведь в Цюрихе и Париже с пролетариатом тоже не очень-то общались. Все больше с кельнерами да гарсонами. Пиво пили, на велосипеде катались, в кафешках танцевали. Себе ни в чем не отказывали. По дороге в Россию, где якобы ожидали ареста, не преминули посетить стокгольмские магазины. Разоделись в пух и прах. Ботиночки новые, костюмчики новые, даже тросточки — и те новые. Откуда, спрашивается, взялись капиталы?

— Но только не из ваших берлинских денег! — возмутился бритый. — Оделись мы на средства, собранные шведскими единомышленниками. И вообще, мне начинают докучать ваши упреки. Мы политические деятели, а не какие-то содержанки! Нашли о чем сокрушаться! О тридцати сребрениках, полученных от кайзера Вильгельма! Я не заключал с германскими империалистами никаких соглашений и не брал на себя даже моральных обязательств. А золото принял только как знак уважения, сделанный одной политической силой другой политической силе, чьи интересы на определенном историческом этапе совпали. Я с чистой совестью могу игнорировать все спекуляции, распространяемые по этому поводу так называемой свободной прессой.

— Если собираетесь строить свободное общество, то привыкайте и к нападкам свободной прессы. В условиях подлинной демократии это священная корова. Поверьте мне как журналисту с именем и опытом, объездившему полмира.

— Ничего подобною! — запальчиво заявил бритый. — Я сам в прошлом журналист, и учить меня не надо! Для прессы может быть только одна истинная свобода — выражать волю пролетариата, наиболее передового класса нынешнего общества. Все остальное от лукавого! В случае прихода к власти большевиков мы немедленно заткнем пасть всем этим буржуазным газетенкам. На первое время вполне хватит и одной «Правды». Не так ли, Григорий Евсеевич?

— Именно так. — Небритый, которому, очевидно, сейчас досаждало абсолютно все, а в особенности солнечный свет, болезненно поморщился. — А не оставить ли нам на время это пустое занятие? Траву скоро скосят, и бутылка найдется. Есть, в конце концов, и другие приметы… Давайте лучше вернемся на станцию Разлив.

— Да, да! — оживился бритый. — В вокзальном буфете имеется вполне приличное пиво синебрюховского завода. Ничем не хуже швейцарского или немецкого. Великолепное пиво! Не так ли, Григорий Евсеевич?

Небритый на сей раз ничего не ответил, только кивнул, сглотнув слюну. Зато высказался суровый иностранец.

— Пива после социалистической революции тоже не будет. — внятно произнес он. — Поэтому привыкайте. Да и нечего вам делать на станции. Временное правительство объявило вас в розыск. За поимку назначена довольно внушительная сумма. На людях, сами понимаете, появляться опасно. Внешность вы слегка изменили, но этого мало. Придется пока здесь отсидеться. Благо, погода хорошая. Купайтесь, загорайте. Заодно, глядишь, и денежки найдутся. Если надо траву косить — косите. Надо землю копать — копайте. К осени и управитесь.

— Где же нам, позвольте узнать, жить? Не под кустом ведь? — заволновался бритый.

— Шалашик поставьте в укромном месте. Относительно снабжения я сам позабочусь. Разносолов не обещаю, но селедкой и черным хлебом обеспечу.

— Про чай не забудьте, — напомнил бритый. — И про газеты! Газеты — это самое главное. Причем любых направлений, включая проправительственные.

— Газеты само собой, — кивнул иностранец. — Селедку-то во что-то надо заворачивать… Какие еще будут пожелания?

— Ружье. — сказал небритый. — И удочку.

— А мне что-нибудь для умственной деятельности. — сказал бритый. — Хорошо бы полное собрание сочинений Маркса и Энгельса.

— Полное не обещаю, — ответил иностранец. — Но «Критика Готской программы» и «Анти-Дюринг» будут.

— Благодарствую. — Бритый оглянулся по сторонам, как бы заранее выбирая место для лагеря. — И долго продлится это наше добровольное изгнание?

— До тех пор, пока в Петрограде все не утрясется.

— Вы хотите сказать: пока не прекратятся гонения на большевиков?

— Нет, пока большевики не доведут свои гонения на Временное правительство до логического конца и не возьмут власть одной рукой за горло.

— В чем же тогда должна состоят. наша роль? — Бритый насторожился.

— В решающий момент вы возьмете правительство за горло другой рукой. Так вернее будет.

— Задушим, стало быть, министров-соглашателей. Ну-ну… А потом?

— А потом сформируете новое правительство и разделите министерские портфели между соратниками. Но предварительно скажете для истории какую-нибудь выспреннюю фразу про то, что социалистическая революция, о необходимости которой постоянно твердили большевики, победила. Впрочем, не мне вас учить ораторскому искусству.

Слова эти мало успокоили бритого. Картавя от волнения еще больше, он засыпал своего оппонента множеством вопросов, больше похожих на упреки:

— Кто же займется подготовительной работой? Агитацией в массах? Созданием рабочих отрядов? Организационными мероприятиями? Разложением казачьих и юнкерских формирований? Подпольной печатью? В партии почти не осталось толковых товарищей, способных взвалить эту непомерную ношу на себя. Как они обойдутся без нас?

— В феврале распрекрасно обошлись. Обойдутся и на сей раз. Меньше будет фраз, зато больше дела. Победа добывается не резолюциями, а штыками.

— По-вашему, мы не годимся для вооруженной борьбы? — возмутился бритый. — Вы ставите нас на одну доску с безответственными болтунами вроде Дана и Церетели! Отсюда один шаг до прямого обвинения в забвении интересов пролетариата. Хуже того, вы, очевидно, полагаете, что мы просто путаемся в ногах у восставшего народа!

— Ничего подобного. Все как раз наоборот. Вы, Владимир Ильич, вождь пролетариата. Вы его знамя, и никто это не оспаривает. И когда пролетариат пойдет в свой решительный бой, знамя должно быть у всех на виду. Впереди штурмующих колонн. А что же получится, если коварные враги не сегодня-завтра вырвут это знамя из ослабевших рук трудящихся и надругаются над ним? Совершенно понятно, что такая беда глубоко опечалит пролетариат. Как следствие он может пуститься во все тяжкие, даже в запой. Вот вам и конец революции. Печальный коней. Так что берегите себя, Владимир Ильич и Григорий Евсеевич. Но и мы, со своей стороны, я имею в виду центральный комитет и всех сочувствующих партии большевиков, тоже будем беречь вас. Снабдим фальшивыми документами, оденем попроще, оградим от нежелательного внимания буржуазных элементов. Когда погода начнет портиться, переведем в какое-нибудь теплое помещение, под крышу. А Рождество, надеюсь, вы встретите уже в Зимнем дворце.