Варрава - Т. Гедберг

Дав Британнику время воскресить в памяти все подробности этих двух событий, Нерон прибавил:

— А теперь, когда на престол вступил Нерон, оказалось так, что и к нему близко стоит молодой принц императорской крови, — Британник.

При этих знаменательных словах юноша вздрогнул.

— Ты мне грозишь убийством? — спросил он.

Нерон расхохотался.

— Какая мне нужда грозить! — проговорил он. — Неужели тебе неизвестно, что, если я только захочу этого, мне достаточно поднять палец — и тебя не будет в живых. Но не бойся: мне этого пока не угодно.

Британник побледнел и изменился в лице. Он понимал, что слова Нерона не пустое хвастовство. Сын убитой и всеми презираемой матери и отца, отравленного и потом низко осмеянного, мог ли он надеяться на участие кого-либо из влиятельных лиц в империи? Не все ли им равно, погибнет ли он, или нет, или как погибнет? И, подавив в себе рыдания, Британник вышел молча из залы и пошел по длинному коридору к апартаментам императрицы Октавии, раздумывая, какого рода смертью суждено ему кончить свою жизнь; будет ли он изведен голодной смертью, как извели Друза Младшего? или же его отравят, как отравили Друза Старшего; или же просто убьют, как убили Агриппу Постума? Чем он лучше их, кто подумает заступиться за него или отомстить? Но, Боже Праведный, — если только таков действительно Бог христиан — куда же девались из этого мира и справедливость, и строгая добродетель, и правда? Что такое сделал он, какое совершил злодеяние, чтобы его травили, как хищного зверя — и травили чуть ли не с малых лет? Куда же девались те былые римляне, которые когда-то славились своим мужеством, своим великодушием, доблестью, простотой. Из глубины какой мрачной бездны Ахеронта всплыла эта грязная тина разврата и нравственного тления, все осквернившая вокруг грязными вожделениями и тлетворными веяниями? Со всех сторон видел юноша один черствый эгоизм — упадок духа и тоску неверия — фатализм безнадежности. Казалось, тлетворная зараза, как нравственная, так и физическая, стала наследственной в императорах из дома Цезаря. Где мог он надеяться найти убежище; в чем искать утешение? Вера в богов погибла безвозвратно; стоики и их учение не могли предложить ему ничего более утешительного, как только одну сухую теорию и возможность самоубийства, но что же после этого вся человеческая жизнь, если нет у нее высшего идеала, нет большей привилегии, как возможность своего собственного насильственного уничтожения.

Такие тяжелые думы проходили одна за другой в голове бедного Британника, когда он, не торопясь, ленивым и тяжелым шагом, приближался к той части дворца, которая была отведена императрице Октавии и ее штату. Была одна минута, когда у него мелькнула мысль было о восстании; но он тотчас же прогнал ее от себя, как невозможную, несбыточную. А между тем, даже предчувствуя, что конец его не далек, сознавая, что его непричастность пороку не имеет никакого значения для тех богов, которым он с детства привык молиться, понимая, что ему не по силам нести бремя жизни, для него понятной и тяжелой, несмотря на все это, он оставался, однако ж, спокоен и не унывал, поддерживаемый духовно той искрой надежды, которую успело заронить в его душу новое слово Благой Вести.

Октавию Британник застал смотрящей с грустной улыбкой на лежавшую у нее на ладони золотую одесскую монету.

— Что ты так рассматриваешь эту монету? — спросил он сестру; — что интересного нашла ты в ней?

Взгляни сюда, — сказала ему Октавия, указывая на надпись Θεάν Οχταβιαν — богиня Октавия. — При взгляде на эту монету мне почему-то пришла мысль, что если и все остальные богини так же мало счастливы, как я, то уж не лучше ли быть простой смертной; не правда ли, Британник?

Но Британник на это ничего не ответил, а только улыбнулся. Он боялся начать говорить, зная, что может увлечься и выдать все, что у него было на душе, и этим еще более опечалить сестру?

— Что же ты ничего не скажешь мне, Британник? — спросила его, наконец, Октавия. — Что с тобой? Ты сегодня как-то особенно молчалив и задумчив?

— Сказать тебе, что со мной, Октавия, я не могу, — ответил Британник, и с жаром прибавил: — лучше скажи мне, что думаешь ты, смотря на все, что происходит вокруг нас, смотря на тех людей, какими мы окружены? Неужели добродетель стала пустым словом? Было же ведь время, когда римляне ставили ее высоко и чтили, а теперь, кто думает о ней, кто любит ее — разве только два-три философа, да еще, быть может, эти…

— Не опасайся, Британник, говори смело, — заметила Октавия. — Агриппина смягчилась к нам; она уже не преследует нас так жестоко, как преследовала ранее, и больше не окружает нас своими шпионами; все мои рабы, большей частью, люди надежные и преданы мне; кроме того между ними, как ты знаешь, есть немало христиан.

— Ты почти угадала, Октавия, что хотел я сказать. Да, истинно добрых людей и непорочных можно найти в наше время только между христианами. Что же поддерживает этих людей в их нравственной чистоте среди всего этого порока разврата?

— Их поддерживает их новая вера, Британник, — сказала Октавия и прибавила: — Как и на тебя, и на меня оказало очень глубокое впечатление все то, что говорила Помпония о христианстве; но всего более поражает меня, убеждая в истине этого нового учения, то, что и Нерон, и Агриппина, и Сенека, при всем своем богатстве, при всех своих развлечениях, постоянно снедаются скукой и чувствуют себя в душе глубоко несчастными; между тем как христиане — эти всеми ненавидимые, презираемые и гонимые бедняки — своей судьбой довольны и счастливы.

Британник глубоко вздохнул.

— О, как бы мне хотелось, Октавия, скорее вполне познать это новое иноземное учение веры, — воскликнул он, — веры, дающей людям силу торжествовать над злом и пороком, быть счастливыми среди житейских невзгод, которая создает таких кротких, бесконечно добрых, непорочных жен, как Помпония или Клавдия, или таких юношей, как Флавий Климент!

— Мы можем, если желаешь, провести сегодняшний вечеру Помпонии, — сказала Октавия. — Помпония знает, в каком одиночестве я живу среди этого дворца, и не однажды говорила мне, что и она, и муж ее, оба они всегда будут рады видеть меня у себя, если мне только когда-нибудь вздумается запросто прийти к ним. Кстати же Нерон сегодня ужинает у Отона; и никто не может ничего сказать, если я пойду с тобой в дом таких уважаемых людей, как Авл Плавтий и его жена.

Таким образом, в то время как Нерон пил и кутил, а в довершение отправился и безобразничать на улицах Рима, оскорбляя и тревожа среди ночи мирных жителей буйством и бесчинством, Британник, допущенный в первый раз в собрание христиан, присутствовал при их богослужении.

Не имея ни малейшего притязания слыть философом и республиканцем, завоеватель Британии, Авл Плавтий все-таки очень строго соблюдал в своем образе жизни старинную простоту нравов прежних римлян, и дом его со всей его не роскошной обстановкой представлял резкую противоположность с такими домами, как, например, Отонов, вызывая у модных франтов тогдашней новейшей школы немало насмешек, как своей необычайной простотой, так и малочисленностью рабов, большая часть которых были вдобавок люди солидные и уже пожилые, вовсе не походившие на юных рабов-пажей и рабынь-одалисок, являвшихся украшением и гордостью модных богачей-аристократов.

И Помпония, и ее муж очень обрадовались, узнав о намерении императрицы провести у них вечер вместе с братом, и по этому случаю пригласили к себе на ужин Клавдию, дочь британского воеводы Карактака, которую очень любила Октавия, и друга Британника, Флавия Климента. После ужина Помпония сообщила Британнику, что в этот вечер в одной из служб, принадлежавших к дому Плавтия, должно было собраться для братской трапезы и для молитвы несколько христиан, и прибавила, что если он хочет присутствовать при их богослужении, то может, переодевшись так, чтобы его нельзя было узнать, отправиться в собрание в сопровождении Климента и сотника Пуденса, который в этот вечер командовал конвоем императрицы.

Сильно забилось сердце впечатлительного юноши, когда, вступив в просторную хижину, он очутился среди изрядного числа последователей учения Христа, собравшихся в это простое помещение для братского общения и общей молитвы. Тут были и мужчины и женщины всех возрастов, из которых большинство были, очевидно, люди бедные, из сословия рабов. По окончании общей трапезы братской любви — аганэ — состоявшей из хлеба, рыбы и вина, и после братского поцелуя, каким, поужинав, обменялись друг с другом все присутствовавшие, молодые аколиты, сдвинув проворно столы к сторонке, расставили скамьи в несколько рядов перед кафедрой, которую занял пресвитер Лин с несколькими старшинами и дьяконами. Богослужение началось с общей молитвы, но далеко не такой, какую случалось нередко слышать Британнику у язычников в их храмах: христиане, молясь, казалось, изливали всю свою душу перед Незримым и Бесконечным, со слепой верой в милосердие своего небесного Отца и в Его всеобъемлющую любовь к человеку. Было очевидно, что для них молитва являлась действительным общением с Творцом Вселенной — Богом любви и правды. По окончании молитв христиане стали петь хором гимны, и звуки этого пения показались восхищенному Британнику не столько земными, сколько отголосками из какого-то светлого, неизвестного мира. Закончив пение хвалебным гимном Спасителю и славословием, все члены собрания заняли места на скамейках, а пресвитер Лин тем временем встал и сказал краткое слово поучения; он напомнил христианам, что, призванные из тьмы к свету, они обязаны ежеминутно помнить свое призвание свято исполнять заповедь Христа, должны мужественно бороться с соблазнами, любить своего ближнего, как самих себя; неусыпно печься о сохранении своей доброй нравственности среди окружающего их со всех сторон разврата, и, при всех обстоятельствах стараться в возможно большей мере проявлять дары живущего в них Духа — братскую любовь как к другу, так и к недругу, милосердие, кротость, выносливость, против которых бессильно всякое гонение: что они должны употреблять все свои усилия, чтобы быть готовыми встретить тот великий день, который придет, как тать ночной, и в которых их единственным спасением будет вера в их Искупителя и любовь к нему. Кто же из вас не любит Иисуса Христа…