«Если», 2003 № 06 - Уилл Маккарти

М.Г.: Вот именно. Религиозная литература по своему характеру предполагает явление Чуда. Но это не значит, что она — «сакральная фантастика». А что до приема… Вся Литература (по большому счету) — один сплошной прием. Но одну условность я принимаю, а встречая другую, сразу вспоминаю фразу Станиславского… Ангелы и бесы многих авторов, по-моему, такая же условность, как базуки — ну, сделал бы он их аватарами индуистских богов, как у Желязны в «Князе света», что бы изменилось? Во что верит автор, это дело его личное, глубоко интимное. Тут никто не вправе вмешиваться и указывать пальцем. Но если ты выпустил сочинение тиражом в 10 тысяч экземпляров, тут уж дело другое. Я хочу в связи с этим вспомнить одну еврейскую притчу. Как-то ребе Исмаил спросил ребе Меира: «Чем ты занимаешься, сын мой?». «Перепискою священных книг», — ответил тот. «Сын мой, — сказал учитель, — будь чрезвычайно внимателен к своей работе: пропустишь одну букву или прибавишь букву — и может произойти переворот в умах во всем мире». Хороший совет любому писателю.

ЭКСПЕРТИЗА ТЕМЫ

Можно ли определить границу дозволенности для писателя, взявшегося осваивать христианскую тему? Не лучше ли литераторам — людям светским — вообще не касаться сакральных вопросов?

Дмитрий ВОЛОДИХИН:

В Византии тонкие вопросы богословия обсуждали прямо посреди улиц и на рыночных площадях. Полагаю, это правильно, так и должно быть. Разумеется, слово мирянина не может изменить что-либо в делах церкви и веры. Но нет смысла отказываться от суждения. Вера так или иначе пронизывает всю жизнь христианина и уж тем более весь его внутренний мир. Аршин веры вынимается из кармана каждый день не по одному разу и прикладывается к сотням разнообразных явлений жизни. Мы размышляем на подобные темы очень часто, кто-то — постоянно. Так почему же не говорить об этом? Почему не писать об этом? Ладно бы еще на дворе стояли времена, когда вера оказалась под мощным прессом государственной идеологии, и смелое слово могло привести к лишениям. Так ведь нет же, в России, вот уже более тысячелетия христианской стране, не переставшей быть таковой за весь советский период, запреты давным-давно сняты… В нынешней ситуации я просто не нахожу причин, по которым писатель — фантаст он или не фантаст — должен отказаться от разговора о проблемах веры. Современная социальная доктрина Православной Церкви утверждает, что для духовного просвещения годны «любые художественные стили».

А вот вопрос о границе, на которой следовало бы «затыкать фонтан», гораздо тоньше. Полагаю, руководствоваться надо искренним желанием не навредить ни христианству, ни церкви, ни имени Господа. Если есть сомнение, то лучше всего сходить к священнику и попросить у него совета, а то и благословения. Мнение приходского священника в таких вопросах следует ценить выше, нежели мнение самых именитых светских мыслителей. Иными словами, в вопросах веры простой поп стоит Аристотеля, Декарта и Хайдеггера вместе взятых.

Протоиерей Валентин АСМУС (Настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Красном Селе, православный публицист):

Кто хочет писать на религиозные темы, должен непременно быть верующим и писать из своего личного опыта. Глухой не должен рассуждать о музыке, хотя он и может ощущать такой запрет как «нарушение прав человека». И христианину не стоит писать о религиозной жизни, сути, психологии ислама — точнее, можно подходить к чужому опыту объективно-научно, но субъективно-художественное проникновение будет и бестактно, и несостоятельно.

И когда верующий человек хочет служить Богу и ближнему посредством литературы (это могут быть и прямая проповедь, облеченная в повествовательную форму, и исполнение художественных задач) — в любом случае мы не произнесем всуе не только Имени Господа нашего, но и даже самой отвлеченной «религиозной идеи».

Такому писателю-христианину апостол Павел говорит: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1 Кор. 6, 12). В приложении к нашей теме: всякий образ допустим, если он несет искомый автором духовный смысл и при этом не становится соблазном для других. Скажем, если автору совершенно чужды соблазны магии, он должен все же с осторожностью прибегать к образам магии, поскольку в наше больное время магия получила масштабы пандемии и многие считают ее законнейшей и даже единственной формой религии.

Как бы неожиданно это ни прозвучало, в известном смысле вопрос о фантастике стоит перед церковным сознанием почти 2000 лет. Многие простые души, не удовлетворенные строгим и немногословным повествованием Святого Писания, стали расцвечивать его фантастическими узорами. Появилось множество апокрифических евангелий, деяний, апокалипсисов, посланий. Потом появилось и известное число житий святых простонародного стиля и иногда с откровенно сказочными сюжетами. Церковь официально относилась ко всей этой литературе весьма строго. Но все-таки не ко всем ее творениям одинаково: фантастические погрешности оценивались более снисходительно, чем искажения духовные. Например, категорически отвергались апокрифы, где Христос изображался как чудотворец, жестоко мстящий своим врагам и опасный даже для тех, кто невольно чем-либо Ему досадит.

В каком-то смысле вся литература фантастична, поскольку поэт есть мифотворец. И всякий верующий писатель не может забыть о своей ответственности перед Богом, перед людьми, перед своей душой.

Далия ТРУСКИНОВСКАЯ:

На то нам и дан разум, чтобы читать Евангелие и теологическую литературу, и не просто читать, а осмыслять. Осмысление — это такой процесс, что возникают всякие неожиданные вопросы. Честный писатель, задав себе такой вопрос, не будет остроумничать, сталкивая евангельские цитаты, а потратит время на собеседование с серьезными книгами.

Не будем делить писателей на людей светских и верующих. Всякий верующий знает минуты отчаяния и безверия. Всякий атеист может прийти к идее Бога путем размышления, если уж не озарения.

Два примера. «Евангелие от Христа» португальца Жозе Сарамаго — роман с европейской известностью. Католическая церковь ополчилась против него, потому что Господь там — персонаж отрицательный. К тому же ближе к финалу страницами идет аргументация из учебника по научному атеизму. Очевидно, португалец только теперь дозрел до того, что все просвещенное человечество уже отбросило за ненадобностью.

Между тем линия, связанная непосредственно с Христом, довольно интересный психологический экскурс с фрейдистским уклоном. Сарамаго сочинил невольное предательство Иосифа, его смерть на кресте и по-своему подвел «историческую базу» под многие высказывания Иисуса. Неканонично — но тут мы имеем дело с честной попыткой понять и объяснить, сперва — себе, потом — другим. Тут — работа мысли, даже работа души, реконструирующей чувства и взаимоотношения. Если заблуждение, то заслуживающее снисхождения.