«Если», 2003 № 06 - Уилл Маккарти

М.Г.: Я бы еще Честертона добавила. Но это все — там, за рубежом. А у нас в этом смысле была ситуация уникальная. При всем государственном твердолобом атеизме потребность в вере осталась. И мы верили — в науку. Казалось, она все сможет, не сейчас, так вот-вот. Наука со всеми ее грядущими чудесами заступила место религии именно в плане возложенных на нее метафизических надежд, а фантастика в этом смысле была еще действенней — за счет «художественности», степеней свободы… Отчасти именно скрытым религиозным «посылом» и объяснялась бешеная популярность фантастики в безрелигиозном обществе. Я бы назвала тогдашнюю фантастику — причем, именно «научную» — теологией позитивистов.

В.К.: Согласен. Душа человеческая тянется к потустороннему, просит чуда — и не находя естественных форм удовлетворения этой духовной потребности, сублимируется и в науке, и в искусстве, и в социальном строительстве.

М.Г.: Дедушка Фрейд совсем другое говорил касательно природы сублимации… Но, если серьезно, человек и впрямь тоскует по чуду. Дело даже не в том, что «если Бога нет, то все позволено». Дело в том, что если Бога нет, то все бессмысленно. Человек как индивидуум, в принципе, хотя и мучительно, но может жить с таким ощущением. Литература — нет. Кризис «большой литературы» тому доказательство.

И снова парадокс — сейчас, когда все запреты сняты, особого прорыва в «теоцентричной», пользуясь вашим термином, фантастике все-таки не наблюдается.

В.К.: Так ведь по большому счету не так уж много времени и прошло. Чтобы появились сильные образцы «религиозной фантастики», нужно, чтобы сначала очень многое продумалось, прочувствовалось, проговорилось, испыталось в новых условиях жизни. Я не жду ничего серьезного и глубокого на волне ажиотажа, бума. Только-только религиозная жизнь входит в более или менее спокойное русло. Подождем еще лет десять — пятнадцать…

М.Г.: Как вы сами отметили, даже на Западе, где существует вполне давняя и почтенная религиозная традиция, заметные фантастические произведения на религиозную тему можно пересчитать по пальцам. И даже с Толкином не все так просто. Он среди перечисленных вами примеров самый спорный — и одновременно самый знаменитый. То есть опять парадокс. Если фантастика, как мы согласились, по определению обладает неким религиозным посылом, то сохранится ли этот посыл при обращении к религии впрямую? Не к онтологической проблематике, а именно к тому или иному конкретному верованию?

В.К.: В каком смысле — «обращение»? Если автор сознательно ставит перед собой задачу миссионерской проповеди и использует художественные приемы лишь в качестве средства, то соглашусь: тогда фантастика перестанет быть литературой, и очень быстро. Она станет беллетризованной формой проповеди. Собственно, в этом нет ничего ужасного — те же «Письма Баламута» Клайва Льюиса являются именно такой литературной проповедью. В отличие от его же «Пока мы лиц не обрели». Просто это разные жанры.

Следовательно, если автор переходит некую границу — начинается неизбежная профанация. Профанация эта до поры до времени может быть замаскирована чисто литературными средствами, но рано или поздно шило вылезет из мешка.

М.Г.: Вот именно. Боюсь, мы сейчас и имеем дело с такой профанацией — по большей части. То, что можно делать с научными истинами в пределах художественной литературы (экспериментировать, дополнять, «поправлять»), нельзя проделывать с истиной религиозной, в особенности человеку верующему. Яркий пример тому — «Пелагия и красный петух» Бориса Акунина. А с другой стороны, я как-то плохо представляю себе фантастику, строго ограниченную религиозными догмами. Мало того, я очень сомневаюсь, что такую «душеспасительную» фантастику с восторгом встретит непривычный к ней читатель.

В.К.: Многие встретят это отрицательно. Но писатель не должен слишком уж сильно тяготиться этим обстоятельством. «Каждый пишет как он дышит». В конце концов, тот же Вячеслав Рыбаков своим романом «На чужом пиру» вызвал массовый читательский гнев. И что с того? Человек написал (и талантливо!) то, что думает. Писал кровью сердца, а не ради тиража. Все равно ведь найдется читатель, «которому эта проповедь средствами фантастики окажется близкой. Тут важна прежде всего искренность текста. Если автор дышит верой и пишет об этом, потому что не может не писать, и если вдобавок он еще и умеет писать — получится талантливая вещь. И это будет литературой. Может, даже Литературой.

М.Г.: Как раз «На чужом пиру» мне кажется во всех смыслах вещью неудачной. В том числе неудачей художественной, литературной. Вот я и хочу спросить: не уподобится ли фантаст-неофит, весьма упрощенно и напористо втолковывающий читателю «Благую Весть» в своем пересказе, пропагандистам советских времен, сочинявшим истории о «настоящем пионере Васе»?

В.К.: Тут ключевое слово — «пропагандист». Агитатор пишет не потому, что это для него естественный (да, пожалуй, и единственный) способ дышать, а потому, что отрабатывает социальный заказ. Пускай даже не из меркантильных соображений — но все равно у него превалирует некая «внешняя» задача. Советскому пропагандисту, даже идейному, пионер Вася был сам по себе безразличен. Но он понимал, что детей надо воспитывать на «положительных примерах», и гнал километрами пионерогеройский текст. То же самое возможно и в случае религиозного пропагандиста. Будет километрами гнать благочестивые рассказы, в большинстве своем глубоко вторичные.

М.Г.: Страшно не то, что это будет плохая литература — это просто грустно. Страшно то, что такая литература порою бывает весьма опасна. Не знаю, искренне ли верил советский пропагандист в «инженеров-вредителей» и «врачей-убийц» или просто цинично зарабатывал на своих опусах. Но известно, к чему это привело. Это, конечно, крайний пример, но любую, самую гуманную, самую замечательную идею можно так чудовищно исказить, что от нее ничего не останется. Как бы и в теоцентричной фантастике не появились авторы, которые станут рисовать новый «образ врага», реанимировать старые и сочинять новые зловещие мифы — вплоть до пресловутой «крови христианских младенцев». И все это — многотысячными тиражами. А учитывая, что «массолитовский» читатель в этом вопросе клинически безграмотен, результат может быть самым непредсказуемым. Я боюсь, что «миссионерский пыл» в совокупности с требованиями к массовому роману может породить самые чудовищные химеры. Причем, химеры агрессивные.

В.К.: Я подобных текстов не читал, за исключением разве что Григория Климова, который, впрочем, никогда и не проходил по разряду фантастики. Тексты его чудовищны в равном отношении как с художественной, так и с богословской точки зрения и популярны лишь в среде явных маргиналов.