Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лем в это время был занят новой книгой – «Абсолютная пустота»: сборником рецензий на несуществующие произведения. Но Лем не был бы собой, если бы не поиронизировал над этим приемом, изобретенным Борхесом, а потому в качестве предисловия написал рецензию на сам сборник. Уже в конце января 1970 года он читал Щепаньскому отрывки из «Абсолютной пустоты». «Его изобретательность и фантазия, несомненно, носят черты гениальности», – восхищался друг писателя[769]. В середине года Лем за один присест создал подлинный шедевр – «Футурологический конгресс» (насмешка над футурологией, которую он только что раскритиковал в своей последней монографии). Это был, пожалуй, последний приступ его вдохновения. У писателя начал стремительно падать слух, что способствовало его общественной изоляции и отвратило как от желания писать, так и от хождений по горам[770]. Невольной жертвой его язвительности пал в это время племянник жены Барбары, Михал Зых – школьник, проводивший у Лемов каникулы и живший у них во время выздоровления от многочисленных детских хворей. Писатель обнаружил, что у родственника огромные проблемы с орфографией, и взялся решить их с помощью диктантов, которые придумывал сам. Один из них звучал так: «В соответствии с новым распоряжением Министерства просвещения, вместо плохих оценок за орфографические ошибки школьников будут отправлять в концлагеря. Там на хлебе и воде они будут писать особо трудные диктанты. Неправильно написанные слова будут выжигать у них на лбах каленым железом. В отделе рассматривалась также возможность вешать рецидивистов, но пока от этой идеи отказались. У коменданта лагеря будет обширный репертуар наказаний: власяница, дыба, ухнали для подковывания, а также голодные львы, которые будут вырывать преступникам ноги из того места, где спина теряет свое благородное название. Предусматривается тюрьма до сорока лет, по выходе из которой освобожденный сможет сдать экзамен». Из другого диктанта можно было узнать, что «падальщик брезгует людьми, но охотно съедает обезьян и мальчишек, делающих орфографические ошибки»[771]. Племянник сохранил все эти тексты, позднее их не раз издадут.
Немало иронии изливал Лем и в письмах. Сцибор-Рыльскому он так описывал домашнюю обстановку в конце ноября 1970 года: «У нас есть кот в подвале, предпочитающий спать сугубо в багажнике „Фиата“. Мыши, которых этот кот должен был переловить, переехали на первый этаж, живут под ванной или в каше на кухне, в шкафу, поскольку там чувствуют себя в безопасности, еще там тепло, да и 90 % домочадцев, то есть теща, Барбара, Стася (домработница. – В. В.), не только уступают им дорогу, но и шарахаются с воплем. Кот из-за этого скучает и рвется в комнаты, но его желание невозможно исполнить, мешают собаки. Нерешаемая проблема, что-то типа арабо-израильского конфликта»[772].
В декабре отправился в печать «Футурологический конгресс», но тут на Побережье вспыхнуло восстание рабочих, и выход книги передвинули на январь: «Выдавництво литерацке» побоялось в разгар стрельбы на улицах выпускать произведение, в котором описываются антиправительственные выступления.
Рабочее восстание, как ни странно, явилось косвенным результатом визита Брандта в Польшу. К этому времени Гомулка подготовил экономическую реформу наподобие той, что уже пятый год проводил премьер советского правительства Алексей Косыгин: перевод предприятий на хозрасчет и отход от уравниловки в оплате труда. Начать реформу планировалось с поднятия цен на продукты питания, чтобы уравновесить бюджет государства. Во избежание массового недовольства руководство страны предусмотрело одновременное снижение цен на промышленные товары, что выглядело разумной мерой, так как из-за нехватки средств у 47 % польских семей в то время не было стиральных машин, у 75 % – холодильников, у 59 % – телевизоров[773]. Однако в первые два года реформы не предусматривалось увеличение зарплат, а в некоторых категориях планировалось даже их уменьшение[774].
Ситуация усугублялась взрывным ростом населения, случившимся после войны. Власти изыскивали любые способы, чтобы создать новые рабочие места, даже намеренно использовали устаревшую технику, так как более современная освободила бы немало рабочих рук. Но людям надо было платить – а откуда деньги? И выходило, что за целое десятилетие, с 1960 по 1970 год, реальные зарплаты поляков не поднялись ни на йоту. Основным способом повышения благосостояния польских семей было взросление детей, которые устраивались на работу, пусть и за мизерную плату. Зато стоимость товаров широкого потребления (одежды, обуви, мебели, бытовой химии и т. д.) неуклонно росла, так как работа предприятий оценивалась по себестоимости их продукции. Это заставляло заводы и фабрики выпускать более дорогие изделия, но зачастую более низкого качества. Например, в 1968–1969 годах средняя цена одежды для мальчиков возросла с 600 до 800 злотых за счет использования более дорогостоящих тканей. Это сильно ударило по бюджету многодетных семей. И таких случаев было множество[775]. Остро стоял квартирный вопрос. В среднем в городах на 100 квартир приходились 116,6 домашнего хозяйства. Но на балтийском побережье, где в середине 1960-х происходил массовый наплыв молодежи на верфи, ситуация была хуже. Например, в Гданьском воеводстве на 100 квартир приходились 124,1 хозяйства, а в Щецинском – 127,9. Кооперативной квартиры в Щецине надо было ждать в среднем 8–10 лет. На верфи им. Парижской коммуны в Гдыне, к примеру, из 9000 рабочих у 2700 не было своих квартир (из них 1200 жили в общежитиях, а 1500 на частных квартирах)[776].
Условия труда были под стать жилищным. Один из работников щецинской верфи им. Варского вспоминал: «Я работал сварщиком много лет, травился испарениями цинка в двойных дозах, как все сварщики, слеп, как
