Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во «Вспулчесности» с «Философией случая» расправился 40-летний журналист Александр Вечорковский – инженер по образованию, внезапно проявивший подкованность в лингвистике и философии. В чрезвычайно ироничной манере журналист показал, что Лем замахнулся ни много ни мало на создание теории единого поля культуры, но не сумел отличить лингвистического структурализма от этнографического и не к месту применил марковский процесс, поскольку тот не подходит для изучения биологической и культурной эволюций. Походя высмеяв выспреннюю наукообразность языка монографии, Вечорковский закончил следующим цветистым сравнением: «По равнине, на которой росли и розы, и сорняки, проехался танк лемовской „эмпирии“ и передавил сорняки: новый роман – за информационную патологию; феноменологию – за пустую философию, без десигнатов; попытки применения релятивистской физики и математики в области литературного анализа – за неверность метода и невежество его приверженцев. Сорняков поменьше не счесть, хотя среди них попались даже Фрейд и Юнг. А розы? Розы Лем заранее вырвал. Эстетику и этику он осторожно извлек из почвы литературоведения и запретил – до времени, пока Станислав Лем не издаст следующего романа <…>»[737].
29-летний журналист издания Miesięcznik Literacki («Месенчник литерацки»/«Литературный ежемесячник») Ян Пещахович сравнил попытку Лема вскрыть структуру литературного произведения методами естественных наук с измерением энергии света в килограммах, напомнив, что Лем не первый, кто додумался до этого[738]. Другой журналист того же издания, 27-летний Тадеуш Шима (в будущем оппозиционный режиссер-документалист, близко сотрудничающий с епископатом), написал: «Общее впечатление от прочтения „Философии случая“ весьма удручающее, хоть там и есть места, приносящие удовольствие и удовлетворение. Мы закрываем книгу с чувством ненасыщения и разочарования. Размещение теоретических проблем литературы на фоне панорамы нескольких научных дисциплин могло бы дать надежду на обогащение наших знаний о литературе. Однако космическая перспектива, которую выбрал Лем для унификации картины мира, чрезвычайно сужает его познавательный горизонт в отношении объекта исследования и делает взгляд таким отрывочным и одновременно многоаспектным, что нередко ускользает специфика изучаемого объекта». Проще говоря, Лем взялся описывать литературу с помощью стольких наук, что уже непонятно, при чем тут литература. А еще он доказывал «абсурдную» идею, будто литературное произведение само по себе не имеет никакой ценности, ибо ценность ему придает лишь восприятие читателями, которое зависит от множества факторов. То есть является ли данное произведение шедевром или нет, зависит не от его уровня, а от того, вызвало ли оно соответствующий отклик. Шима раскритиковал такой подход, указав, что литературоведение уже давно и без Лема изучает этот вопрос, вот только никому из специалистов не приходило в голову считать, будто ценность произведения только этим и ограничивается[739]. Шима был не одинок в своем упреке: как вспоминал Лем, тезис о несамодостаточности литературного произведения возмутил и сотрудников Института литературных исследований, где прошла дискуссия по поводу «Философии случая». «Гуманитарии молчаливо принимают детерминизм, утверждающий, что шедевр – это что-то вроде бриллианта, – говорил Лем. – Лежит себе в земле, но все свойства бриллианта при нем. Даже речи не было о том, что мы можем создать бриллиант из чего-то им не являющегося. Подобное потрясение пережила физика, когда превратилась в квантовую физику. Но как-то пережила, все успокоились. Однако у гуманитариев этот вопрос опирается на мощный эмоциональный фундамент»[740].
Вообще «Месенчник литерацкий» в 1969 году уделял немало места творчеству Лема. Возможно, причиной тому было то, что в составе редколлегии оказались несколько человек, которые ранее пересекались с Лемом (Пшибось, Путрамент, Тёплиц) или писали отзывы на его книги (Гроховяк, Брылль, Лям). Журнал был новый, возник тремя годами раньше, а возглавил его бывший министр культуры Сокорский. В декабре 1969 года журнал опубликовал огромное интервью с Лемом, в котором писатель поделился своими соображениями насчет перспектив освоения космоса и конкретно Луны, а еще порассуждал о фантастической литературе, мимоходом прорекламировав очередную свою монографию «Фантастика и футурология». Среди прочего Лем признался, что молчание Вселенной (то есть отсутствие признаков других цивилизаций) не имеет удовлетворительного объяснения и может быть связано с нашим незнанием каких-то фундаментальных вещей[741].
В марте 1969 года в Польшу приехал Тарковский и представил Лему сценарий «Солярис». До Лема позже дошли слухи, будто польские чиновники отговаривали режиссера снимать «Солярис», поскольку этот роман «идеалистический, субъективный и метафизический, но без толку, так как весь Тарковский и есть идеалистическо-метафизический и вдобавок „российская душа“, а потому не был подходящим адресатом для подобных предостережений»[742]. В интервью польской газете Тарковский сообщил, что ищет польку на роль главной героини: «Я уже посетил две актерские школы – в Варшаве и Кракове, – но ни одна из кандидаток не соответствует требованиям и принципам фильма. Это должна быть какая-то необыкновенная женщина, но такая, как весь этот фильм, в котором она олицетворяла бы укоры совести»[743].
В это время вышел очередной том «Избранных сочинений» Лема, в котором оказалось «Расследование». На событие откликнулась обозревательница газеты «Эхо Кракова» Анна Тарская, так подытожившая свои впечатления от произведений Лема в целом: «<…> „Звездные дневники“ – это почти история о межпланетных путешествиях или, если угодно, почти собрание вольтеровских притч; „Сумма технологии“ – почти диссертация по философии; „Расследование“ – почти классический детектив. Но вместе с тем „Звездные дневники“ и „Кибериада“ принципиально отличаются и от научной фантастики, и от притчи: для первой в них слишком мало очарования техникой, слишком мало Жюля Верна и слишком много анекдота, а для второй – слишком много характеров, действия и литературы»[744].
Очевидно, под влиянием нового выхода в свет своего неудавшегося детектива Лем засел за роман «Насморк», решив закрыть долго его мучивший гештальт. «Расследование» его не удовлетворяло смазанным финалом, но теперь он вроде бы придумал главную интригу – «преступником» должно быть случайное сочетание безвредных химических веществ, при соединении превращающихся в яд. В июле 1969 года он набросал черновик и прочел его Барбаре, изрядно ее напугав, о чем с удовольствием сообщил в письме своему литовскому переводчику Виргилиюсу Чепайтису. Однако превращать черновик в полноценное произведение Лем не спешил, желая сначала посетить Неаполь, где разыгрывалось действие[745]. Чепайтис в мае следующего
