Реквием по пилоту - Андрей Лях

А что потом? Скандал, и дальше? Где доказательства? И доказательства чего? Что толку попусту ударить в колокола? Нет, с горьким злорадством побежденного думал Эдгар, знание — сила, и монополия на знание — монополия на силу, и еще — что за парад поговорок? — молчание — золото. Кроме того, совершенно неизвестно, какие еще сюрпризы таит ситуация, какой момент для вмешательства она может представить, какие открыть возможности… Нет, время для публичной разборки пока не подошло, хотя один на один и можно, можно поинтересоваться…

Все эти размышления Эдгара несли один, довольно неожиданный оттенок: не было никакого внезапного поражения, ведь проиграл-то он совсем не Эрликону! Что бы там ни было, а самолюбие спасено, и более того — спортивное тщеславие было удовлетворено в максимальной степени: ему выпало тягаться с самым именитым пилотом всех времен и народов. Подобное Баженов мог оценить, как никто другой. А Эрлен…

Да, Эрлен. Что же — он хладнокровный злодей, дурачащий весь мир ради собственной выгоды? Эдгар даже усмехнулся — уж на кого-кого, а на беспардонного авантюриста Эрликон никак не похож, счастливее он не стал, скорее наоборот, вид у парня потерянный… Что же там за чертовщина творится? Тут мысли Эдгара стали настолько противоречивыми, что он слегка запутался — экий ералаш! Чемпион поднялся и зашагал прочь. Несмотря ни на что, он чувствовал, что жизнь оставалась ужасно интересной штукой. Распахнув дверцу машины, Баженов вновь свалился в объятия трех Кассандр и, глядя в кремовые изгибы стеганого потолка, произнес:

— Ну, девки, я вам доложу…

— What, what? — радостно заголосили «деуки» — неизвестно почему, им страшно нравилось, когда Эдгар говорил с ними на своем непонятном экзотическом языке.

Юбилейный вечер был назначен в новом «Хилтоне» на замученных новостройками Елисейских полях — фантасмагорическая громадина, увенчанная множеством башен, скосов и шпилей. Лимузины всевозможных марок, бытующих по обе стороны Атлантики, машины поскромнее, а также просто такси разной журналистской мелюзги сменяли друг друга у стеклянного тоннеля-входа, перехваченного через каждые полтора метра то ли золотыми, то ли бронзовыми арками; здесь располагался сорокаструйный фонтан, стеклянная же пирамида — одна из многих в Париже, хранящих, видимо, память о наполеоновском походе, и чугунный носорог, весь ноздреватый, будто кусок сыру, но чрезвычайно добродушный на вид. За нашими друзьями был прислан солидный добропорядочный «бентли», и после краткого знакомства с обоими эшелонами более чем любезной охраны команда Серебряного Джона проследовала на второй этаж насладиться коктейлями в избранном обществе.

После всех споров наряд был выбран соответственно случаю — смокинги, бабочки плюс знаменитые белые шарфы-палантины. Кромвель, однако, в последнюю минуту решение изменил и надел белый фрак с белой бабочкой, что вполне гармонировало с его белоснежной шевелюрой. Вид получился почтенный, но — увы! — вовсе не аристократический, на что Дж. Дж., вероятно, рассчитывал. Бог весть почему, но ни одной черты аристократизма не было у Кромвеля. Его клыкастая веселость, перемешанная с кабацким цинизмом, бодрая шизофрения никак не позволяли представить маршала в роли патриарха некоего княжеского дома. Но, как бы то ни было, в тот вечер темными у Кромвеля остались только глаза — круглые и непроницаемые. Как у акулы, подумал Эрлен, стоя в лифте напротив, как у акулы в кино, когда она отрывает кусок и зажмуривается без всякого выражения. А у Пиредры глаза как у леопарда — старого умного леопарда. Ну и компания. А на кого, интересно, я похож?

Тем не менее настроение у всех было приподнятое, хотя Вертипорох с непривычки здорово нервничал. Забавно, как одежда меняет человека: именно механик в своем вечернем смокинге, при усах и в белой рубашке по затейливой французской моде сделался вдруг похож на нескладного отпрыска какой-то старинной фамилии, а его нижняя губа, освобожденная от бороды, и вовсе наводила на мысль о Габсбургах.

Наверху, в зале, среди сверкания паркета, мелькания лакеев и множества голых женских спин к приятелям немедленно подошел Бэклерхорст, стиснул руку Эрлена могучей феодальной дланью, заговорил о чем-то с Кромвелем, они взяли бокалы с подноса блуждающего официанта и, прихватив для приличия видимости Вертипороха, тут же отправились по каким-то делам, а Эрликона оставили на попечение то ли внучки, то ли жены какого-то магната, с которой второпях успели познакомить. Внучка-жена была настолько засушена диетами, что определить ее возраст было решительно невозможно: Эрлен ей чем-то понравился, и общительность ее била через край, но вот беда: говорила она на языке, которого Эрликон не просто не понимал, но даже бы и не взялся угадать принадлежность. Кончилось тем, что он просто сбежал, почему-то пробормотав:

— Челюсть себе вставь, карга. — И принялся бродить среди общества самостоятельно.

В числе прочих набрел он и на Эдгара, утешавшегося в организованном на американский лад буфете в компании других пилотов и мисс Силикон Люсинды Джессоп. При виде Эрлена Баженов подозрительно оживился и как-то плотоядно предложил выпить.

Однако Эрликон мало одарил его вниманием и вообще никак не отметил странное состояние товарища. Он думал о другом. Следуя издевательскому совету Кромвеля, Эрлен прямо из аэропорта позвонил Инге — он знал теперь оба ее телефона — и вот неожиданное чудо: она нашлась, она ответила — как ни странно, из родительского дома, потом второе чудо: в ответ на его неловкую речь она охотно согласилась на свидание, в шесть, «У Марешаля», и даже сказала, что сама закажет столик. Эрликона тотчас же настиг любовный нокаут, и потому единственное, чему он мог посвятить себя на этом, как ему казалось, дурацком и затянувшемся вечере, это безостановочно гипнотизировать взглядом цифры на часах и неустанно редактировать вступительную фразу.

Однако все же пришлось выступить в отведенной для него роли. Подоспели маршал с директором и повлекли Эрлена в задние отдаленные покои, где гостей было немного и расположилась элита во главе с пергаментного цвета стариком в кресле на колесах. Кресло это передвигали по залу двое: зрелая дама в бриллиантах и мужчина с проседью, похожий на стареющего киногероя; на группе, их окружавшей, лежала незримая печать почтения. Подразумевалось, что всех присутствующих полагается знать в лицо, поэтому, представ пред влиятельными очами, Эрликон услышал только собственное имя. Он молча поклонился, втайне опасаясь того, что Дж. Дж. придет охота пошутить, и как бы дедушка, поднявшись по такому случаю со своей каталки, не сплясал бы перед обществом джигу. Но, против ожидания, Кромвель отнесся к церемонии вполне серьезно и даже произнес любезную фразу — он-де счастлив и чего-то там желает. Старичок, в отличие от своего колесного собрата Карла Брандова, заговорил живо и весело, поворачиваясь и жестикулируя восковыми ручками. Разговор велся на французском, и Эрлен понял, что его называют неосторожным молодым человеком; прочее оставило лишь впечатление от великолепного беарнского акцента. Впрочем, и так было ясно, что слава «Стоунхенджа» докатилась и до этих мест. Наконец их с миром отпустили, и дальше задачи распределились следующим образом: механик, в качестве представителя команды, остался на балу накачиваться различными сортами шампанского, пилот стремглав помчался на свидание (коварные минуты из невыносимо тягучих вдруг превратились в безжалостно быстрые, и Эрликон боялся опоздать на свой важный разговор, и вдесятеро больше боялся самого разговора), а главнокомандующий, который вообще ничего не боялся, отбыл выяснить, какие новые козни затевает его старый знакомый Рамирес Пиредра.