СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Только сиротство духовное с уходом Антония угнетало и росло день ото дня. Всяк человек, исчезающий навеки, вмале погодя, вдруг предстает в памяти близких как загадка. Что в нем сокрыто было? Не узнать теперь. Только чувствовал Василий Васильевич, что общение со смиренным монахом не могло пройти бесследно, не мог он не воспринять от него хоть в малой мере его духовное начало, живое и цельное, ясное до последнего мгновения его жизни. Антоний представал на каждый мысленный зов, обращенный к нему, но всегда молчал. Нешто был чем недоволен? Или там люди бессловесны?

Владыка Иона, глубоко чтивший Антония и вполне разделявший горе великого князя, сказал ему тогда, в прошлом году:

– Мы ничего лучшего или большего не сумеем сделать для усопшего, чем ежедневно молиться о нем. Ему необходимо это особенно в первые сорок дней. Тело его ничего не видит и не слышит, но душа чувствует молитвы за нее и благодарна тем, кто их приносит и кто духовно близок ей.

Сорок дней, пока душа Антония странствовала по небесным обителям и адским безднам, не зная еще, где суждено ей остаться до общего Воскресения из мертвых, Василий Васильевич, по совету Ионы, решил посетить несколько монастырей, известных своей строгостью и святостью.

К игумену Боровского монастыря Пафнутию ехал с некоторой робостью. Удивительный то был монах: ласковый и снисходительный со смиренными, он был суров к сильным мира сего и говорил им жестокую правду. И Темного встретил без искательства, сказал прямодушно:

– Шестьдесят лет я общался с князьями и боярами и нашел, что это одно испытание для души, а пользы ни какой!

Но и к нему вопрос был столь же прямой:

– А за что ты, отче, князя Василия Ярославича невзлюбил?

Черные глаза праведника из-под приспущенных век окинули великого князя молниеносным взглядом:

– Ты ли зело любляше его?

– Он брат жены моей.

Пафнутий ответил неохотно и рассеянно:

– Когда вы с ним попали в плен к татарам, я молился не только за тебя, но и за него.

Василий Васильевич не стал настаивать, но за время трехдневного пребывания в обители узнал от насельников, что князь Серпуховской питал личную неприязнь к Пафнутию за его происхождение: был игумен внуком татарского баскака, крестившегося при Дмитрии Донском. Василий Ярославич нашел среди правоверных мусульман такого татарина, который захотел поджечь обитель, с той целью и пришел сюда. А игумен встретил его так ласково да участливо, что татарин сразу же покаялся во всем и ушел, не причинив вреда. Правда ли, нет ли, что князь Серпуховской подговорил татарина, но слух-то такой пополз, что же удивляться настороженности Пафнутия, который на прощание, благословив Василия Васильевича, сказал ему:

– Не любо мне дурные предсказания делать, но остерегайся серпуховского князя, как и другого своего родственника Дмитрия Юрьевича.

Насчет Шемяки Василий Васильевич не заблуждался. Но чтобы шурин?…

Софья Витовтовна решила составить новую духовную грамоту в присутствии Ионы, младшей великой княгини Марьи Ярославны, сына Василия и внуков.

Подьячий Беда оказался худородным и безлепым, умевшим только перья очинять да не шибко горазд с листа перебеливать, а с голоса писать терялся и медлил. Софья Витовтовна раздражалась и, наконец, велела позвать Степана Бородатого.

Тот писал борзо, отвлекался, только чтобы на иконы познаменоваться да на великого князя или владыку Иону бросить взгляд, ища одобрения или порицания.

– Се аз, грешен и худая раба Божия София, пишу свою духовную грамоту отправления чина и своей души, в своем смысле в своем разуме,- продиктовала она начало и прервалась; – Достань-ка, Степан, третью духовную супруга моего Василия Дмитриевича, посмотри, что он мне отписывал.

Бородатый был дьяком опытным и памятливым. В один миг отыскал искомую бумагу, прочитал:

– «…Там княгиня моя господствует и судит до кончины своей; но должна оставить их в наследство сыну; сёла же, ею купленные, вольна отдавать кому хочет…»

– Довольно! – строго перебила болезная старуха. – Перечисли волости, что завещал мне супруг, и все их – сыну моему Василию; а что прикупила – внукам отпишу.

Дьяк заскрипел пером. Софья Витовтовна полулежала на высоких подушках, напряженно вспоминала что-то, шевеля бескровными губами, а когда Бородатый поднял на нее глаза, продолжила изъявление своей последней воли:

– А сноху мою великую княгиню Марью благословляю, даю ей святую икону, окованную на мусин… А из сёл на Коломне село Бабышевское да Лысцево, да село Ослебятьевское. А внука своего великого князя Ивана благословляю, даю ему святую икону Пречистую Богородицу с пеленою…

Никого не забыла старая княгиня, каждому внуку отписала по два села с присёлками, а кроме того, благословила иконами: Юрия – степенной иконой Богородицы с пеленою и убрусцем, Андрея – иконой Святых бессребреников и чудотворцев Козьмы и Дамиана, Бориса – иконой великомученика Феодора Стратилата, выбитой на серебре.

Грамоту дьяк скрепил двумя желтовосковыми печатями – Софьи Витовтовны и митрополита Ионы. Первым под завещанием подписался сын Юрия Патрикиевича Иван, князь молодой и смышленый.

– Ну вот, век мой прошел, а дней у Бога не убыло, – строго заключила великая княгиня, и все негромко, несогласно зашумели, желая утешить ее, уверяя, что она еще их всех переживет. Софья Витовтовна досадливо отмахивалась: подите, дескать, устала, вздремнуть желательно.

Когда все вышли и последним двинулся Бородатый, собиравший разложенные грамоты, старая великая княгиня позвала его голосом не сонным, а бодрым и даже лукаво-просительным:

– Степа, а Степа? – обращение необычное для малоприветливой княгини.

Дьяк прикрыл дверь и охотно вернулся на свое место, ожидающе уставился на Софью Витовтовну.

– И окно прикрой,- велела она.- Воздух майский сильно душист, голова от него болит.

Бородатый исполнил и это.

Софья Витовтовна поднялась со своего ложа, нимало не охая, словно и про недуги забыв, пересела в кресло поближе к дьяку.

– Напоминаешь ты мне обличьем одного человека дорогого,- сказала, милостиво одаряя улыбкой, даже и взгляд у нее сделался другим: заблестела в нем, переливаясь, изумрудная водица.

На всякий случай дьяк сделал вид, что отчасти смущен. Он и в самом деле не знал, к чему готовиться.

Княгиня все смотрела на него. Длинный разрез его глаз, мерцающих бархатистой пыльцой, действительно напомнил ей Всеволожского. Как расстались с ним – к чему вспоминать? Как счастливы были – нельзя забывать.

Софья Витовтовна покашляла, словно бы в затруднении. И дьяк кашлянул вопросительно.

– Прозвище не вяжется к тебе,- сказала она.- Борода у тебя опрятна и невелика, разве только слишком черная.

– Да, возможно, что слишком,- согласился дьяк.

Великая княгиня не стала ходить вокруг да около:

– А что, Степа, щекотлив ли ты в делах особенных?- подчеркнула голосом.

Глянул ясно:

– Нет, государыня, не занозлив.

– Надобно кару наконец учинить шильнику нашему главному. Смекаешь, кому?

– Не есть цекавый,- опустил Степа взор.

– Знаю, что не любопытный. А вот понятлив ли?

– Понятлив, государыня,- глаза в глаза княгине.

Софья Витовтовна вздохнула, оглядела белый липовый потолок своей горницы:

– Что-то от Юрия Патрикиевича донесений давно нет из Новгорода. Ушел посол и утонул в рассол.

– Прикажешь в Новгород собираться?

Княгиня пожала плечами, сказала вкрадчиво:

– Как я могу тебе приказать? Если только по своей воле согласишься?

– Но не сам же? – вырвалось у Степы.

– Ну, зачем сам-то?- погрубела лицом и голосом Софья Витовтовна.- Сам-то и не сможешь, поди?

– Постой, дай подумать.

– Ты возьми-ка бумагу да пиши. Может, лучше разогреешься. Взял? Пиши: «Вины Шемякины» и внизу столбцами – жены опозоренные… клятвы переступленные… головы отрубленные… слепцов тоже можешь перечислить, великого князя своего первым пиши!

Софья Витовтовна сама раньше дьяка разогрелась. Даже голос у нее зазвенел слезой, чего никогда за всю жизнь за нею замечено не было.

Бородатый повертел перо в пальцах:

– Зачем нам следы лишние? У меня память хорошая. Отпиши лучше грамотку какую Патрикиевичу для видимости. Я свезу. Ваську Беду со мной пошли. Пускай под рукой будет. Мало ли что…

– Но не он же? – вырвалось теперь у княгини.

– Госуда-арыня! – с упреком протянул Степан.- Знамо, нет. Куды ему, хилому да робкому?

– Ты хорошо ли понял меня, Степа? Я ведь шуму не хочу.

– И я не хочу,- потупился Бородатый.- И понял тебя хорошо.- Тонкие пальцы его с треском переломили перо.- Так ли?

– Так…- сошла на шепот Софья Витовтовна.- А грех на мне пускай будет.