СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Вот уж сын достиг средовечия, четвертый десяток доживает, из воли матери давно вышел, злострадания претерпел многоразличные, аки мученик. Был он в юности покорен, незлобив, даже излишне мягок и нерешителен, даже сердил тем мать и бояр своих ближних. Стал жестким, резким, замкнутым,- опять плох: зачем советов не спрашивает, в замыслы свои никого не допускает?

Удумал – объявил – сделал. Истинно самодержец. Одной лишь матери да Антонию духовнику ведомо, сколь изъязвлена, истерзана душа его теперь.

Как увидела сына Темным, как он ходит, руки вперед беспомощно протянувши, как неуверенно оглядывается на каждый звук, вся любовь ее невысказанная – ласкала, баловала мало, старалась в строгости воспитывать, чтобы тверже был,- вся любовь недоданная, нераскрытая в груди сполохом огненным опалила и спеклась ненавистью к Шемяке, которую ни утолить, ни утишить ничто не сможет. Столь велика ненависть, что Софья Витовтовна с нею не спешила. Хладнокровно обдумывала кару свою. Сначала ждала, может, сдохнет Шемяка-собака, в бою его приразят, но даже стрелы им, похоже, брезговали. Церковь его прокляла – ему хоть бы что. Ему уговоры, милосердование, клятвы ничего не значат. Не человечье в нем сердце – хуже волчиного. А что Василий его после ослепления простил, не велел настигать и казни предать, это не Шемякино счастье и не благородство великого князя, это слабость его! Может быть, в нем после всего перенесенного тоже исчезает самое главное желание – жить? Тогда она, мать, обязана долг отмщения своего исполнить.

Она решила никого в свой умысел из московских бояр не вовлекать. Единственный, кому она вполне доверяла, был Федор Басенок, но его-то именно подвергать опасности не следовало, он Василию самый надежный слуга, не раз доказавший свою преданность. Надо обратиться к человеку, хотя и влиятельному, но менее заметному, который не так хорошо известен в окружении Шемяки, от которого в случае неудачи легко отречься, пожертвовать им.

Софья Витовтовна после долгих раздумий остановила свой выбор на дьяке Степане Бородатом. Был он в своем деле сведущ, большой знаток летописей, законов Русской правды, договорных и проклятых грамот, на происходящие события взгляд имел широкий, независимый и, если спрашивали, высказывал его смело. Числился он в распоряжении Марьи Ярославны, но услугами его пользовалась вся великокняжеская семья. Был он в том цветущем возрасте, когда решительность уже не безрассудна, но осмотрительность еще не таит в себе, как яблоко червя, трусоватости. Участвовал многократно в посольских поездках за рубежами и по Руси много поездил, в разных княжествах бывал, знакомства и связи имел самые широкие и неожиданные. Словом, бывалый человек. Умен – бесспорно; предан – будем надеяться; назад не спятится – можно не сомневаться.

А Шемяка, забубенная голова, пустился во все тяжкие. Лишенный удела, он скрылся сначала в Новгороде, а затем, собравшись с силами, захватил Устюг.

В большой нужде и обиде жил. Разъезжий возок у него – на охоту пригож, а так для тиунов да дьяков только приличен. Ему же, князю, невместно в нем, ему надобен бы затейливо украшенный рыдван с медвежьей полостью, да брошен он в Галиче во время бегства, верхом только и можно было утечь.

Но лишь на время засмирел Шемяка. Полученный укорот ничему не научил его, он страдал от своего честолюбия, постоянно озабоченный поиском возможностей для его удовлетворения.

Прежние мечты грели Дмитрия Юрьевича – если не Углич, то почему бы не сделать столицей Русского государства Устюг? Об одном он запоздало сожалел: напрасно, мечтая о Москве лишь, он испортил вконец отношения с Великим Новгородом и Псковом. Теперь уж не добиться их расположения, а силой их принудить невозможно. И нашел глуздырь [141] Шемяка иной путь утверждения своей власти в Заволочье.

Когда во время последней усобицы он пустошил вологодские земли, некий монах именем Григорий пельшемский, стал предерзостно обличать его: «Князь Дмитрий, ты творишь дела нехристианские, ступай лучше в сторону языческую, к людям поганым и не знающим Бога, вдовы и сироты вопиют против тебя перед Богом». Взбешенный такими словами, Шемяка велел сбросить старца с высокого моста. Теперь, находясь в жалком положении, он вспомнил совет монаха.

Население Заволочья было очень пестро. Кроме славян, составлявших основной костяк, жили тут югры, вогулы, зыряне, водь, емь, чудь, корела, заволочьская чудь, печора, пермь. Иные из них отроду не слыхали слов Христовых, иные, крещенные при Стефане Пермском, снова перешли в язычество, запуганные волхвами и шаманами. Шемяка, не озабочиваясь нравственным образованием туземцев, решил объединить их путем приведения к присяге себе, великому князю всея Руси. Кто заявлял о своей приверженности ему, те назывались людьми «добрыми». А что делать с теми, кто присягал московскому великому князю и изменять ему не хотел? С ними круто поступал Шемяка, в котором не умолкала брань сердца. Встретив противодействие, он не только не гасил своего первого раздражения, но разжигал сам себя пуще, пуще, пока не усиливал своего гнева до двоегневия.

– Ах, ты за Темного? Сам таким будешь!

И ослеплял, и убивал, но больше всего – бросал непокорных в реку Сухону с камнем на шее. Видя такой оборот, несогласные начали ловчить – присягали для виду. Это для Шемяки не являлось тайной, но он делал вид, что верит своим подданным, держался надменно, чванливо.

Узнав, что Василий Васильевич сразу после Рождества Христова выступил из Москвы в поход против него, Шемяка сперва храбрился, начал созывать ополченцев. Он любил воевать. И не столько добыча его влекла, сколько трудности и риск, опасности и невзгоды, которые высоко поднимают человека, делают его нужным и значительным. И он никогда не уклонялся от боя и сейчас готовился к нему.

А лазутчики сообщали нехорошие вести: великий князь, отпраздновав Крещение в Сергиевой Троице, пошел в Галич и, оставшись там сам, послал на Сухону разными путями ратные полки под предводительством своего сына Ивана с Семеном Оболенским, Федора Басенка и татарского царевича Ягупа. Сила шла настолько превосходящая, что Шемяка не дерзнул противиться со своим разношерстным и ненадежным воинством. Оставив в Устюге наместником боярина Ивана Киселева, он ушел в северные пределы Двины, на реку Кокшенгу, где у него были укрепленные городки.

Юный великий князь Иван III не удовлетворился взятием Устюга и начал безжалостное преследование. Это был в его жизни третий поход, а он, начитавшись «Поучений» Мономаха, по его примеру мечтал совершить их не меньше восьмидесяти трех. Взяв городки на Кокшенге, московская рать пошла следом за Шемякой дальше – до устья Ваги, до Осинового поля.

Шемяка метался с места на место, но опять сумел в своем утлом возке укатить скрытыми путями в Новгород. А двенадцатилетний великий князь Иван с воеводами был решителен и безжалостен. Всех сторонников и друзей Шемяки он лишил имений и вольностей, посадил повсеместно в Устюжской волости своих наместников и вернулся к отцу с богатой добычей, ликуя и блистая славой.

Василий Васильевич, научившийся ходить без поводырей, полюбил уединение, часто убредал в какой-нибудь укромный уголок Кремля или на Подол, садился прямо на землю, вслушивался и, казалось ему, всматривался в прекрасный Божий мир: по утрам трава прохладная и ярко-зеленая, и майская молодая листва переливается на ветру изумрудом, а на небосводе – ни единого облачка.

Скворцы прилетели к родным скворешням и заливаются, горлышки раздувая.

Он откидывался навзничь, подставляя лицо солнцу и касаниям ветра, дыша запахами прогревшейся на пригорке земли и свежестью полуразвернувшихся, клейких еще листьев осокорей и вязов. После гибели Антония молчалива стала душа. Она не познала блаженства покоя – она стала недвижна. Василий Васильевич перестал надеяться, что он еще переменится как человек. Он, конечно, будет продолжать стараться не окаянствовать, а там уж как Бог даст. Никакой грех не спрячешь в орех. Единственное, что вселяло уверенность в будущем – не в своем собственном, а в будущем родины,- что Иван-сын вырастет настоящим великим князем: на военные походы охочлив, решения принимает не спрыгу, тяготы положения своего и обязанности понимает, в дела вникает. Будет добрый хозяин земли Русской, справедливый и рачительный. Чем более очевидно это становилось, тем легче делалось Василию Васильевичу, будто Иван полудетскими цыпастыми руками снимал с него часть его забот. Да так оно и было.

Только сиротство духовное с уходом Антония угнетало и росло день ото дня. Всяк человек, исчезающий навеки, вмале погодя, вдруг предстает в памяти близких как загадка. Что в нем сокрыто было? Не узнать теперь. Только чувствовал Василий Васильевич, что общение со смиренным монахом не могло пройти бесследно, не мог он не воспринять от него хоть в малой мере его духовное начало, живое и цельное, ясное до последнего мгновения его жизни. Антоний представал на каждый мысленный зов, обращенный к нему, но всегда молчал. Нешто был чем недоволен? Или там люди бессловесны?