История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

Нигде нет столько строгостей относительно табака, как в Испании, где между тем контрабанда процветает более, чем в других местах. Шпионы табачных плантаций, странным образом поощряемые королем, повсюду внимательно стараются обнаружить тех, кто использует иностранный в своих табакерках, и когда они его обнаруживают, они очень дорого заставляют платить за эту дерзость. Это отсутствие лицензии разрешают только иностранным послам; король это знает и должен это терпеть; но он не терпит, когда этим пользуются в его присутствии. Что касается его, он сует в свой большой нос большую порцию своего испанского табака утром, вставая с постели, и больше не делает этого за весь день. Испанский табак превосходен, когда он чистый, но он редок. При моем приезде было невозможно найти хороший. Тот, что был при покойной королеве, был весь уже распродан, я был вынужден три или четыре недели оставаться без понюшки табаку, если только не делал визита к толстому принцу де ла Католика, который, в виде знака особого ко мне расположения, принимал меня после первого раза сидя на стульчаке, на котором он проводил все утро и куда помещался в течение дня, когда, оставаясь один, писал свои депеши. Испанцы, однако, предпочитают табак, молотый по-своему, как и многие из нас предпочитают испанский. Все, что нравится мужчине, — здесь запрещено. Способ исполнять свой долг для некоторых умов состоит в том, чтобы запрещать; но законодательство здесь ни в коей мере не философическое.

Поселился я неплохо, и мне не хватало только огня; холод здесь сухой и колючий, более, чем в Париже, несмотря на то, что Мадрид расположен на сороковом градусе широты. Причина в том, что Мадрид — самый высоко расположенный город Европы. Те, кто прибывает туда из какого-нибудь приморского города, незаметно поднимаются на высоту, полагаю в тысячу туазов. Город, кроме того, окружен вдали горами, а вблизи — холмами, что приводит к тому, что здесь бывают пронзительные ветры. Воздух Мадрида плох для всех иностранцев, потому что чист и тонок; он хорош только для испанцев, которые все худы, щуплы, зябки до такой степени, что когда дует малейший ветерок, даже в августе, они ходят, закутанные до глаз в широкие полотняные накидки. Умы мужчин в этой стране ограничены бесконечным числом предрассудков, у женщин же, по большей части, достаточно свободны; и те и другие подвержены страстям и желаниям, таким же живым, как воздух, которым они дышат. Они все враждебно относятся к иностранцам и неспособны говорить с ними здраво и дружелюбно, потому что их неприязнь проистекает из врожденной злобности; добавьте к этой злобности неприязнь, которая, очевидно, исходит из того, что иностранец — не испанец! Женщины, которые понимают несправедливость этой ненависти и неприязни, вознаграждают нас своей любовью, но с великой осмотрительностью, потому что испанец, ревнивый по натуре, желает быть таким и по здравому рассуждению. Он связывает понятие чести с малейшим уклонением женщины, которая ему принадлежит; так он маскирует низость души вуалью респектабельности, которой окутывает святыни чести и религии. До крайности суеверный, он неисправим, потому что не знает жизни. Галантность в этой стране может проявляться только тайно, потому что она тяготеет к радостям, которые все не на поверхности, и которые, впрочем, все запрещены. Отсюда секреты, интриги и страдания души, которая разрывается между долгом, налагаемым религией, и страстями, которые с ним борются. Мужчины в этой стране скорее некрасивы, чем красивы; но женщины очень хороши, сгорают от желаний и всегда готовы протянуть руку навстречу попытке, стараясь обмануть тех, кто их окружает, стараясь выследить измену. Храбрый любовник, готовый смело выступить и бросить вызов риску, — вот кого они предпочитают всем прочим, застенчивым, уважительным и осторожным. Они хотели бы удержать его с помощью искусства кокетства, но в глубине души этим пренебрегают. На прогулках, в церкви и на спектаклях они говорят глазами, с кем хотят, владея в совершенстве этим языком соблазнения; мужчина, услышав его, улучив момент и получив предпочтение, уверен, что будет счастлив; он не должен ожидать ни малейшего сопротивления; если он упустит момент и не воспользуется им, другого ему не представится.

Поскольку мне была нужна достаточно теплая комната, а от жаровни мне было плохо, вытяжной трубы же там не было, я попросил печку; с большими трудностями я нашел умельца, который под моим руководством соорудил такую из жести, с длинной трубой, выходящей в одно из моих окон, чтобы не пришлось делать другую, еще более длинную, выходящую на крышу дома. Искусник, гордый своим достижением, заставил меня весьма дорого оплатить свой шедевр. В первые дни, пока моя печка не была готова, меня научили, куда мне пойти погреться часок до полудня и оставаться там до времени обеда; это была площадь, называемая Ворота Солнца; это не были ворота, но место так называлось, потому что там благотворная звезда, не жалея своих богатств, рассылала тепло своих лучей на всех тех, кто выходил там прогуляться, чтобы согреться, и насладиться таким образом их действием. Там я видел большое число бомонда, в виде мужчин, прогуливающихся либо в одиночку, быстрым шагом, либо медленно, болтающих с друзьями; но такой очаг не был в моем вкусе. Нуждаясь в слуге, который говорил бы по-французски, мне пришлось преодолеть трудности, пока я, наконец, не нашел одного, но очень задорого, потому что это был тот, кого в Мадриде называют паж; я не мог ни заставить его подниматься сзади моей коляски, ни носить за мной какие-то пакеты, ни светить мне ночью с фонарем или факелом в руке. Это был мужчина тридцати лет, с физиономией, какой не найти уродливей. В качестве пажа он такой был более удобен в своем деле, чем если бы был красив, потому что не вызывал у мужей тех дам, которым служил, страха, что они в него влюбятся. Женщина определенного уровня не смеет в Мадриде выехать в коляске, если не сопровождается так называемым пажом, который помещается перед ней и нужен только для того, чтобы быть при ней шпионом. Такого плута труднее совратить, чем дуэнью, тирана по своему положению для девицы, которую она охраняет. Именно такого негодяя я и вынужден был взять на службу, из-за трудности найти кого-либо другого.

Я занес все мои письма, начиная с того, которым княгиня Любомирская представляла меня графу д'Аранда. Этот граф был тогда в Мадриде более могуществен, чем сам король. Это он заставил выехать в один день всех иезуитов по всей Испании, у него достало силы запретить широкополые шляпы и плащи до пят; он был президентом Совета Кастилии, он был всемогущ, он выходил только в сопровождении личной гвардии короля, который усаживал его есть всегда за свой стол. Он был как бы высшим разумом нации, но со мной он ошибался. Человек глубокого ума, большой политик, решительный, бесстрашный, здравомыслящий, большой эпикуреец, соблюдающий условности, делающий в своем доме все то, что запрещал делать другим и не обращающий внимания на то, что кругом говорят. Этот сеньор, довольно некрасивый, косоглазый до безобразия, принял меня довольно холодно.