История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - Джованни Казанова

«Извлечено из регистров кладбища церкви С.-Лорен, в Париже 27 октября 1767 года. Шарлота, двадцати семи лет, дочь XXХ, скончавшаяся вчера на улице Фобур С.-Дени этого округа, была похоронена на кладбище этой церкви при содействии трех священников, в присутствии Клода Луи Амбезара, который и подписывается. Сверено с оригиналом и выдано мной, нижеподписавшимся, священником Безомбе». Накануне этого траурного дня мой брат получил несколько писем, которые ему принес почтальон. Я их не распечатывал. В момент, когда я покидал дом доброй акушерки, я их вскрыл, чтобы прочесть, и в первом, которое пришло из Венеции, написанное г-ном Дандоло, я нашел убийственную новость о смерти г-на де Брагаден. Источник моих слез иссяк. Это была весть о смерти человека, который в течение двадцати двух лет занимал место моего отца, живя сам с наибольшей экономией и влезая в долги, чтобы меня содержать. Его богатство было фидеикомисс, он не мог мне ничего оставить. Его мебель, его библиотека должны были быть проданы, чтобы частично удовлетворить кредиторов. Его два друга, которые были также и моими, были бедны. Я мог располагать только их сердцем. Эта ужасная новость сопровождалась обменным письмом на тысячу экю, которое покойный, предвидя свою неминуемую смерть, отправил мне за двадцать четыре часа до того, как отдал душу.

Удрученный, я бросал вызов Фортуне направить мне еще несчастье, которое я мог бы прочувствовать. Я провел три дня, не выходя от моего брата. На четвертый я стал настойчиво общаться с княгиней Любомирской, которая написала королю, своему кузену, письмо, которое должно было его оскорбить, потому что доказывало монарху, что он поддался клевете; но короли не оскорбляются по такому малому поводу; и польский получил в это время от России самое кровное оскорбление. Три сенатора, заключенных по произволу князя Репнина, потому что они говорили как свободные люди в ассамблее Сейма, — это нанесло удар, который должен был сразить сердце Станислава Августа. Княгиня Любомирская держалась вдали от Варшавы более из ненависти, чем от любви, и это была ошибка. Поскольку я уже решил ехать в Мадрид и увидеть и понять этот двор, прежде чем ехать в Португалию, княгиня мне дала письмо к графу д'Аранда, который был тогда очень могуществен, и маркиз де Караччиоли, который был еще в Париже, дал мне три, одно — принцу де ла Католика, послу Неаполя при этом дворе, другое — к герцогу де Лоссада, Великому сомелье короля и его фавориту, и третье — маркизу де Мора Пиньятелли. Четвертого ноября я пошел на концерт в Оранжерейный тупик с запиской, которую дала мне княгиня Любомирская. На середине концерта я слышу позади себя, что называют мое имя и смеются; я поворачиваюсь и вижу, что тот, что говорит обо мне с неприязнью, — большой молодой человек, сидящий между двумя пожилыми людьми. Я его останавливаю, и, взглянув на меня, он продолжает свой вызывающий диалог, и между прочим я слышу, что я стоил ему по крайней мере миллион, который я украл у его покойной тети маркизы д'Юрфэ.

— Вы, — говорю я ему, никто иной, как наглец. Если бы вы были не здесь, я научил бы вас разговаривать пинками в зад.

Говоря это, я встаю и выхожу, видя двух рассудительных людей, удерживающих наглеца. Я сажусь в мою коляску и сижу там, прикрытый пологом, четверть часа, чтобы увидеть, не выйдет ли он, и, не видя его, иду на спектакль на ярмарке, где оказываюсь в ложе с комедианткой Вальвиль. Она говорит мне, что не играет больше в комедии, и что теперь она на содержании у маркиза де Брюмуа. Она настойчиво приглашает меня поужинать с ней. Я благодарю ее и заверяю, что не могу получить это удовольствие, но приду ее повидать, если она даст мне свой адрес. Говоря так, я передаю ей сверток с пятьюдесятью луи, которые я ей должен.

— Что это?

— Деньги, которые ты мне одолжила в Кёнигсберге.

— Здесь не место и не время брать это у тебя. Я соглашаюсь взять их только у себя и без всякой срочности.

Я возвращаю сверток в карман, и она, достав карандаш, записывает адрес и дает его мне. Я был в слишком грустном состоянии, чтобы согласиться на ужин тет-а-тет с этой обаятельной сумасшедшей.

Через день я был за столом вместе с моим братом, невесткой и с русскими, которых он держал в пансионе, чтобы обучать их писать батальные картины, когда мне сказали, что кавалер ордена Св. Людовика находится в прихожей, чтобы сказать мне пару слов. Я иду выслушать его, и, не давая мне времени опомниться, он вручает мне бумагу. Я читаю ее, я вижу подпись «Луи». Этот монарх письмом, которое мне пишет, приказывает покинуть Париж в двадцать четыре часа, и в три недели — пределы его королевства, и в качестве основания заявляет, что такова его воля.

Глава XII

Мой отъезд из Парижа. Мое путешествие в Мадрид. Граф д'Аранда. Принц де ла Католика. Герцог де Лосада. Менгс. Бал. Ла Пишона. Донна Игнасия.

Ладно, месье шевалье (это был Бюшо), я прочел, и я постараюсь доставить это удовольствие монарху возможно скорее. Если же в двадцать четыре часа я, однако, окажусь не в состоянии уехать, Его Величество сможет иметь другое удовольствие сделать со мной, что он захочет.

— Месье, двадцать четыре часа даны вам только ради формальности; распишитесь под приказом, дайте мне квитанцию в получении королевского указа, и вы уедете, когда вам будет удобно. Прошу у вас только вашего слова чести, что вы не пойдете ни на спектакли, ни на публичные променады пешком.

— Хорошо, месье, даю вам слово и благодарю за то, что мы друг друга поняли.

Я провел его в мою комнату и написал ему все, что он хотел, чтобы я написал, и, поскольку он сказал, что был бы рад увидеться с моим братом, с которым знаком, я провел его в залу, где тот был еще за столом, и, попросту, в выражениях приличных и веселых, рассказал там причину этого визита. Мой брат стал хохотать, говоря шевалье Бюшо, что этот приказ не нужен, так как я собираюсь уезжать на этой неделе.

— Тем лучше. Если бы министр это знал, он не стал бы себя утруждать, давая подписать это письмо сегодня утром.

— А известна причина?

— Говорят о предложении выдать удар ногой в зад кое-кому, кто, хотя и молодой, не готов его получать.

— Вы чувствуете, — говорю я ему на это, — что эти слова — всего лишь формальность, такая же, как те двадцать четыре часа, потому что, если бы он вышел, при нем была шпага, с которой он легко мог бы защитить свой зад.

После этого я рассказал ему всю историю, и Бюшо заключил, что я имел все резоны на свете, но что полиция имеет также резон мне помешать, насколько это зависит от нее, ссорам такого рода. Он посоветовал мне пойти завтра утром представиться г-ну де Сартин, который меня знает и будет рад услышать все это из моих уст; но я ему ничего не ответил.