Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

и другие такие же пустяки, на которые никто, кроме людей праздных, не обращает внимания, и что, если уж выдается свободное время, куда как разумнее сделать что-нибудь из запущенных домашних дел или, по крайней мере, подольше поспать.

Теперь по субботним домашним делам женщина может выйти из дома, кое-как подколов волосы, и в распахнутом пальто, и в домашнем, не очень чистом халате, и в старых тапках на босу ногу, не заботясь больше нравиться посторонним прохожим людям.

Лишь иногда — чаще это случается ранней весной, когда в город после долгой темной зимы вламывается солнце, — женщина, вдруг заметив обращенный к себе долгий мужской взгляд и уже приготовившись ответить на обычный вопрос прохожего, какая эта улица или как проехать к центральному универмагу, снова, как подарку, радуется своей красоте, не пропавшей еще, видно, бесследно, когда, ничего не спросив, мужчина медленно проходит мимо нее и когда она чувствует, что он смотрит ей вслед.

Об этих крохотных происшествиях она никогда не забывает рассказать за ужином мужу как можно забавнее, в лицах, и они смеются вместе, долго и с удовольствием, она — от чувства непогрешимости, он — от ощущения мужской полноценности.

Насмеявшись вдоволь, муж никогда не забывает сказать ей, что так и должно быть, что именно так и должна вести себя серьезная современная замужняя женщина, что он с первого взгляда понял, что она отличается от многих других женщин, и если бы она оказалась не такой, какой он себе ее представил, если бы он в ней ошибся, то не только бы разлюбил, но и не смог бы остаться ей мужем.

Что-то защекотало женщине кончик носа: она, не удержавшись, чихнула, засмеялась и оглянулась.

На автобусной остановке — никого. Редкие прохожие — далеко. Улица наполнена солнцем. Вокруг нее медленно, как во сне, кружился, кружился, опускался, поднимался и висел неподвижно в воздухе тополиный пух.

Вдруг представился ей день впереди легким и очень длинным. И она, даже не посмотрев, как обычно, на часы, пошла от автобусной остановки в кафе, из которого слышала ту, поразившую ее, незнакомую и знакомую ей музыку.

Это кафе женщина знает — оно находится на дороге ее будничных и субботних дел. Однажды темным морозным вечером, когда она возвращалась домой с сетками, набитыми продуктами, это кафе с сиреневыми большими буквами — «Атлантида», — холодно горящими над темными окнами с прорезями красного, жаркого света, с огромными фантастическими тенями, бродящими по шторам, так поразило женщину, что она, остановившись посреди улицы, долго вслушивалась в звуки, просачивающиеся оттуда. Музыка ли то, чудные нездешние ли голоса — смутный гул, похожий на тот, какой любила слушать в детстве, когда с мамой и будущим отчимом приходила в гости к учителю естествознания не в их школе. Там, в огромной темной комнате, перегороженной ширмами и шкафами, стояли на полу и темных полках пыльные чучела диковинных зверей и птиц, по стенам в стеклянных коробках висели невиданные бабочки и жуки, а столы и подоконники были заставлены удивительными морскими раковинами разных цветов и оттенков.

Дождавшись, когда будущий отчим вместе с учителем естествознания не в их школе, выпив по одной рюмке чего-то красного из пузатого графинчика, примутся доказывать друг другу невозможность существования в наши дни и пяди неоткрытой земли, невозможность существования ни одного животного, ни одной птицы, ни одной букашки неизвестного вида — «обитание странного чудовища в шотландском озере — безусловно, вздорная выдумка, отрадно, мы и здесь с вами на одинаковых позициях», — и дойдут так до загадки страны Атлантиды, она забиралась в какой-нибудь угол и, вдавив в ухо самую большую розовую тонкую раковину, весь вечер ловила в непрерывном рокоте, исходившем оттуда, то бой барабанов победивших армий, то шум моря, то раскаты грозы над дальним лугом, то вой ветра над занесенной снегом деревней, то тихие, робкие голоса, зовущие друг друга по имени, и тогда ей казалось, что чудо-раковина хранит в себе бродящие всюду слабые голоса ушедших людей и событий, тихие голоса вечности.

В тот зимний вечер женщина стояла под окнами кафе, пока у нее не закоченели пальцы рук и ног. Вернувшись домой, она, никогда не нарушающая порядка, постепенно сложившегося в их доме, попросила мужа пойти с ней сейчас поужинать в это кафе.

Муж ее, который никогда ей ни в чем не отказывал, и не только потому, что она редко просила, надел чистую рубашку, новый галстук и помолодевший и довольный спустился вместе с ней вниз, в кафе.

Внутри кафе оказалось сумрачно, дымно и шумно. На столах громоздилась грязная посуда. На кухне громко ссорились две женщины. Их сердитых слов не было слышно из-за музыкального автомата, который, казалось, вот-вот разлетится в щепки от мужского голоса, орущего с грузинским или армянским акцентом одни и те же слова: «А-яй-яй, как ты мэнэ нравышьса, ай-яй-яй, ай-яй-яй…»

Перед музыкальным автоматом на возвышении танцевали, расчленяя, как куклы, тела, мальчик с длинными светлыми волосами, в больших очках и остриженная темноволосая девочка, в таких же, как у мальчика, клетчатых брюках и в таких же очках. Если бы не голубые тени на скулах и под носом мальчика — было бы невозможно различить их пол. Сидящие за столиками воле возвышения не отрываясь смотрели на них и громко ругали друг друга. В узком проходе между столами стояли, обнявшись, толстые мужчина и женщина и чуть покачивались не в такт быстрой музыке.

Мясо оказалось жестким, вино — теплым и кислым, темные шторы вылинявшими до лиловых потеков, тени на них исчезли, гул был как в бане; женщина вдруг вспомнила, что не отпарила мужу черный костюм, который он наденет завтра, по случаю своего доклада на кафедре, и они, не дождавшись чая и сладкого, расплатились и ушли домой, с трудом протиснувшись сквозь толпу людей, дожидавшихся своей очереди у дверей кафе на морозе.

Сейчас окна и двери кафе были распахнуты настежь. Белые прозрачные занавеси свесились из окон на улицу и коснулись асфальта. Время от времени они, взлетев, повисали над улицей, похожие на крылья огромной многокрылой стрекозы, и медленно опадали.

Маленький зал кафе был полон солнца. Солнце врывалось в него со всех сторон в распахнутые окна и двери. Затапливая предметы внутри кафе, потоки солнца разбивались о них на множество острых сверкающих брызг. Эти крошечные солнца мгновенно затевали в залике беспокойный дурашливый танец; они то ныряли в большие бутылки с наливками и ликерами, расставленные по полкам зеркальной стены — витрины, — и ликеры, и наливки вдруг вспыхивали нестерпимых цветов