Карл Смелый - Вальтер Скотт

Карл, который никогда не бывал слишком вежлив, отвечал ему коротко и отрывисто своим от природы суровым и сиповатым голосом:

— Все в свою очередь, господин мэр. Дайте нам прежде узнать, что имеют сказать нам сословия Бургундии, а потом мы выслушаем дижонских граждан.

Мэр встал и удалился, держа в руке серебряный кубок. Представитель граждан был столько же обижен, как и удивлен тем, что наполняющее кубок золото не было тотчас принято и не доставило ему благосклонного приема.

— Я ожидал, — произнес Карл, — найти здесь в этот час наши сословия герцогства Бургундского или уполномоченных от них с ответом на указ наш, посланный к ним три дня тому назад через нашего канцлера. Неужели здесь нет никого из них?

Мэр, видя, что никто не осмеливается отвечать, сказал, что государственные сословия провели целое утро в важных совещаниях и что они, конечно, тотчас явятся перед лицом его высочества, как только узнают, что он удостоил город своим присутствием.

— Туазон д’Ор! — сказал герцог герольду ордена Золотого Руна. — Ступай и скажи этим господам, что мы желаем знать, чем кончились их совещания, и что ни вежливость, ни долг верноподданных не позволяют им долее заставлять нас ждать их. Скажи им это ясным образом, или я с тобой самим разделаюсь.

Пока герольд исполняет данное ему приказание, мы напомним нашим читателям, что в ту эпоху во всех феодальных землях (то есть почти в целой Европе) царствовал дух свободы; дурно было только то, что свобода эта, за которую пролито столько крови, не распространялась на низшие классы общества и не покровительствовала тем, которые наиболее в ней нуждались. Два первых сословия в государстве, дворяне и духовенство, пользовались большими преимуществами и, даже третье сословие — граждане — имело исключительное право не подвергаться никакого рода новым налогам, сборам или податям, пока оно само не изъявит своего на то согласия.

Память герцога Филиппа была драгоценна для бургундцев. В продолжение тридцати лет мудрый государь этот достойно поддерживал свой сан между европейскими монархами и собрал сокровища, не требуя никакой прибавки к доходам, получаемым от богатой подвластной ему страны. Но безрассудные предприятия и непомерные издержки герцога Карла возбудили уже неудовольствие государственных сословий, и доброе согласие, царствовавшее между государем и народом, начинало уступать место, с одной стороны, подозрению и недоверчивости, а с другой — гордому пренебрежению. Дух оппозиции государственных сословий в последнее время усилился; они явно осуждали многие войны, которые герцог вел без всякой нужды, между тем как набираемые им многочисленные наемные войска возбудили в них подозрение, что посредством доходов, собираемых герцогом с подданных, он сделает неограниченной свою монархическую власть и уничтожит народные права и свободу.

С другой стороны, постоянные успехи герцога в предприятиях, которые казались не только трудными, но даже невозможными, уважение к его благородному, открытому нраву и боязнь, внушаемая запальчивостью его и упрямством, не выносившими противоречий, окружали еще престол подобострастным ужасом, который поддерживал любовь черни к герцогу и к памяти его родителя. Можно было предвидеть, что в настоящем случае оппозиция будет сильно противиться предложенным герцогом новым налогам, и поэтому советники герцога с беспокойством, а сам он с пылким нетерпением ждали результата совещаний государственных штатов.

Прошло около десяти минут, вдруг канцлер Бургундии, архиепископ Венский, вошел в залу со своей свитой и, проходя мимо герцогского трона, чтобы занять назначенное ему почетное место, на минуту приостановился и сделал попытку убедить герцога принять ответ сословий в частной аудиенции, давая ему в то же время понять, что решение их не будет утвердительно.

— Клянусь Святым Георгием Бургундским, господин архиепископ, — отвечал герцог громким голосом, в котором ясно слышалось раздражение, — я не так малодушен, чтобы испугаться упрямства наглых бунтовщиков. Если сословия Бургундии дадут неподобающий верноподданным ответ на наше отеческое предложение, то пусть они произнесут его публично, чтобы собравшийся народ был в состоянии выбрать между своим государем и ничтожными крамольниками, дерзающими посягать на нашу власть.

Канцлер с достоинством поклонился и занял свое место. Многие из членов собрания, кроме находящихся у герцога на глазах, начали перешептываться со своими соседями, которые отвечали им только знаками, пожатием плеч или наклонением головы, как это обыкновенно делается, когда опасно объясняться. В это самое время герольд ордена Золотого Руна, исправляющий должность церемониймейстера, ввел в залу двенадцать депутатов, по четыре от каждого сословия государства, и объявил, что они уполномочены представить ответ собрания герцогу Бургундскому.

Когда уполномоченные вошли в залу, Карл, согласно древнему обычаю, встал со своего трона и, сняв с головы свою шляпу, украшенную высоким пером, сказал:

— Здравие и благоденствие моим верноподданным сословиям!

Все его придворные также встали, обнажив головы. Представители сословий опустились на одно колено, и четверо духовных лиц, между которыми Оксфорд узнал каноника Св.Павла, подступили ближе всех к герцогу, за ними дворяне, а затем уже граждане.

— Великий герцог! — сказал каноник Св.Павла, — благоугодно ли вам будет выслушать ответ ваших верноподданных сословий Бургундии из уст одного представителя за всех или через трех членов, имеющих объяснить каждый мнение того сословия, к которому он принадлежит?

— Как вы хотите, — отвечал герцог Бургундский.

— В таком случае, духовный, дворянин и свободный гражданин, — сказал каноник, продолжая стоять на одном колене, — будут доносить вашему высочеству по очереди, так как, хотя благодаря Всевышнему, внушившему братьям дух единомыслия, мы все согласны относительно нашего ответа, но каждое сословие государства имело свои особенные причины, чтобы всем согласиться с общим мнением.

— Мы выслушаем вас каждого отдельно! — сказал герцог Карл, надев на себя шляпу и небрежно раскинувшись на своем троне. В это самое время все присутствовавшие здесь, в том числе и между зрителями, дворяне поспешили доказать право свое надеть шляпы при государе, и в одно мгновение облако развевающихся перьев величественно осенило собрание.

Когда герцог сел на свое место, уполномоченные встали с колен, и каноник Св. Павла, выступив на шаг вперед, произнес следующее:

— Государь! Верноподданное духовенство ваше рассматривало предложение вашего высочества о новом налоге, предполагающемся с целью доставить средства к войне с союзными кантонами Альпийских гор. Война эта, всемилостивейший государь, представляется вашему духовенству несправедливой и притеснительной со стороны вашего высочества; и оно не смеет надеяться, что Бог благословит тех, которые на нее ополчаются. А потому оно находится вынужденным отказать требованию вашего высочества.

Глаза герцога гневно устремились на вестника такого неприятного отзыва.

— Вы кончили речь вашу, господин каноник? — был единственный ответ, который он соблаговолил сделать.

Тогда начал говорить представитель дворян, шевалье Мирбо.

— Ваше высочество, — сказал он, — изволили требовать от верного вашего дворянства согласия обложить новыми податями всю Бургундию на содержание наемных войск для предстоящей войны. Государь! Мечи Бургундских вельмож, рыцарей и дворян всегда были во власти вашего высочества, так же как мечи предков наших обнажались за ваших предшественников. Во всех справедливых войнах вашего высочества мы готовы сделать более и сражаться храбрее всех наемных войск, которые вы можете набрать во Франции, Германии или Италии. Но мы не можем согласиться на то, чтобы народ был обременен налогом, назначаемым на жалованье чужестранцам за воинскую службу, которую исполнять повелевает нам честь и исключительное наше на нее право.

— Вы кончили, господин Мирбо, — был опять единственный ответ герцога.

Он произнес его медленно и с расстановкой, как бы опасаясь, чтобы какое-нибудь неосторожное слово не вырвалось у него вместе с тем, что он хотел сказать. Оксфорду показалось, что он взглянул на него прежде, чем начал говорить, как будто бы присутствие графа помогало герцогу обуздывать свой гнев. «Дай Бог, — подумал про себя Оксфорд, — чтобы это сопротивление возымело свое действие и заставило бы герцога отказаться от его неблагоразумного намерения, столь опасного и бесполезного!»

Между тем как он это думал, герцог сделал знак одному из представителей городского сословия говорить в свою очередь. Человек, повиновавшийся этому безмолвному приказанию, был Мартин Блок, богатый дижонский мясник и продавец скота. Слова его были следующие: