Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Чарльз Диккенс

Мистер Пексниф тоже выпил портвейна.

— Около половины второго утра, сэр, — продолжал доктор, — меня позвали к больному. При первом же звонке ночного колокольчика я вскочил, распахнул окно и высунул голову… Что, плащ? Не завязывайте слишком туго. Вот так, хорошо.

После того как мистер Пексниф облачился в подобное же одеяние, доктор продолжал:

— И высунул голову… Что, шляпа? Любезный друг, Это не моя. Мистер Пексниф, прошу прощения, мы с вами, кажется, нечаянно обменялись. Благодарю вас. Так вот, сэр, я хотел рассказать вам…

— Мы совсем готовы, — прервал его мистер Моулд тихим голосом.

— Что, готовы? — сказал доктор. — Очень хорошо. Мистер Пексниф, если разрешите, я доскажу вам остальное в карете. Это довольно любопытно. Что, все готовы? Дождя нет, надеюсь?

— Погода ясная, сэр, — отвечал мистер Моулд.

— Я боялся, что земля нынче будет сырая, — сказал доктор, — барометр вчера упал. Можем себя поздравить, что нам так повезло. — Однако, заметив, что мистер Джопас и Чаффи уже выходят из дверей, он закрыл лицо белым носовым платком, словно в приливе сильнейшего горя, и сошел вниз бок о бок с мистером Пекснифом.

Мистер Моулд и его помощники нисколько не преувеличили пышности приготовлений. Все было великолепно, а в особенности четверка лошадей, запряженная в катафалк, — вставала на дыбы, приплясывала и рвалась вперед, словно зная, что человек умер, и торжествуя по этому поводу. «Они нас объезжают, запрягают, ездят на нас верхом; бьют, морят голодом и калечат ради собственного удовольствия, — но зато они умирают, ура, они умирают!»

И вот по узким городским улицам и извилистым дорогам повлеклась похоронная процессия Энтони Чезлвита; мистер Джонас то и дело выглядывал украдкой из окна кареты, наблюдая, какое впечатление похороны производят на прохожих; мистер Моулд, шагая по мостовой, с затаенной гордостью прислушивался к восклицаниям зевак; доктор шепотом рассказывал мистеру Пекснифу случай из практики и никак не мог добраться до конца, а бедняга Чаффи рыдал в уголке кареты, незамечаемый никем. Однако еще в начале церемонии он сильно шокировал мистера Моулда тем, что держал платок в шляпе, самым неподобающим образом, а глаза вытирал просто кулаком. И как сразу же сказал мистер Моулд, его поведение было неприлично и недостойно такого торжественного дня; его просто не следовало брать с собой.

Однако он присутствовал тут, и на кладбище тоже, где опять-таки вел себя самым неподобающим образом, ведомый под руку Тэкером, который сказал ему напрямик, что он никуда не годится, разве только сопровождать похороны самого последнего разряда. Но Чаффи, помилуй его боже, ничего не слышал, кроме отзвуков навеки умолкнувшего голоса, которые еще жили в его сердце.

— Я любил его, — плакал старик, бросаясь на могилу, после того как все уже было кончено. — Он был очень добр ко мне. О мой дорогой старый друг и хозяин!

— Ну, ну, мистер Чаффи, — сказал доктор, — это не годится, почва тут сырая и глинистая, мистер Чаффи! Нельзя же так, право.

— Если бы похороны были по самому последнему разряду, джентльмены, и мистер Чаффи просто помогал бы нести гроб, то и тогда бы он не мог вести себя хуже, — сказал Моулд, бросая кругом умоляющие взгляды и помогая мистеру Чаффи подняться с земли.

— Ведите себя по-человечески, мистер Чаффи, — заметил Пексниф.

— Ведите себя как подобает джентльмену, мистер Чаффи, — сказал мистер Моулд.

— Честное слово, любезный друг, — пробурчал доктор тоном величественной укоризны, подходя ближе к старику, — это уже не просто слабость. Это дурно, эгоистично и очень нехорошо с вашей стороны, сударь вы мой. Вы забываете, что вы не связаны с нашим покойным другом узами крови и что у него имеется близкий, преданный родственник, мистер Чаффи.

— Да, родной сын! — воскликнул старик, сжимая руки с поразительной силой чувства. — Его родной, родной и единственный сын!

— У него не все дома, знаете ли, — едва выговорил Джонас, бледнея. — Не обращайте внимания, что бы он там ни говорил. Я бы не удивился, если б он понес даже бог знает какую чушь. Вы не обращайте на него внимания, никто не обращайте. Я не обращаю. Мне отец велел о нем заботиться — и довольно. Что бы он там ни говорил и ни делал — я о нем буду заботиться.

Ропот восхищения пронесся среди провожающих (включая в это число мистера Моулда и его весельчаков) при этом новом доказательстве великодушия и добрых чувств со стороны Джонаса. Но Чаффи более не подвергал эти чувства испытанию. Он совсем притих и, как только его оставили ненадолго в покое, забрался снова в карету.

Выше уже упоминалось, что мистер Джонас побледнел, когда поведение старого клерка привлекло к себе общее внимание. Однако его испуг был кратковременным, и он скоро пришел в себя. Но не эту единственную перемену можно было в нем наблюдать в тот день. Любопытные глаза мистера Пекснифа подметили, что ему стало легче, как только они выехали из дома, направляясь в скорбный путь, и что по мере того как церемония подвигалась к концу, Джонас мало-помалу возвращался к прежнему своему состоянию и внешнему виду, к прежней милой манере держать себя, ко всем приятным особенностям разговора и обхождения, — словом, он вновь обрел самого себя. Уже когда они сидели в карете, по дороге домой, а еще более, когда они туда возвратились и увидели, что окна открыты, в комнаты впущен свет и воздух и удалены все следы недавно совершившегося события, мистер Пексниф убедился, что имеет дело с тем же Джонасом, которого он знал неделю тому назад, а не с Джонасом последних дней, и добровольно расстался с только что приобретенной в доме властью, не сделав ни малейшей попытки удержать ее и сразу же отступив на прежние позиции покладистого и почтительного гостя.

Миссис Гэмп возвратилась домой к торговцу птицами, и в ту же ночь ее подняли с постели принимать двойню; мистер Моулд отлично пообедал в кругу своего семейства, а вечером отправился развлекаться в клуб; катафалк, простояв довольно долго перед дверью развеселого кабака, потащился к конюшне; все перья были убраны внутрь, а на крыше сидели двенадцать красноносых факельщиков, и каждый держался за грязный колышек, на котором в торжественных случаях развевались страусовые перья; траурные бархаты и шелка были заботливо уложены в шкафы — для будущего нанимателя; горячие кони успокоились и притихли в своих стойлах; доктор, подвыпив на свадебном обеде, позабыл уже и середину истории, так и недосказанной им до конца, — церемония, происходившая всего несколько коротких часов назад, нигде не оставила по себе такого заметного следа, как в книгах гробовщика.

Даже на кладбище? Даже и там. Ворота были заперты, ночь выдалась темная и сырая, и дождик тихо падал на гниющий чертополох и крапиву. Вырос еще один новый холмик, которого не было здесь прошлой ночью. Время, роясь как крот под землей, отметило свой путь, выбросив наверх еще одну кучку земли. И это было все.

Глава XX

есть глава о любви.

— Пексниф, — сказал Джонас и, сняв шляпу, посмотрел, не завернулась ли на ней полоска черного крепа, а потом, успокоившись на этот счет, снова надел ее, — сколько вы намерены дать за вашими дочерьми, если они выйдут замуж?

— Дорогой мой мистер Джонас, — воскликнул любящий родитель, простодушно улыбаясь, — это единственный в своем роде вопрос!

— Ну, нечего там разбираться, единственный или множественный, — возразил Джонас, не слишком благосклонно глядя на мистера Пекснифа, — отвечайте или оставим этот разговор. Одно из двух.

— Гм! Этот вопрос, дорогой мой друг, — сказал мистер Пексниф, ласково кладя руку на колено своему родственнику, — осложняется разными соображениями. Что я за ними дам? А?

— Да, что вы за ними дадите? — повторил Джонас.

— Само собой, это будет зависеть в значительной степени от того, каких мужей они себе выберут, дорогой мой юный друг, — сказал мистер Пексниф.

Мистер Джонас был явно разочарован и не нашелся, что еще сказать. Ответ был удачный и с виду казался весьма глубокомысленным, но такова уж премудрость простоты!

— Уровень требований, предъявляемых мною к будущему зятю, — сказал мистер Пексниф, помолчав немного, — весьма высок. Простите меня, дорогой кой мистер Джонас, — прибавил он с большим чувством, — но я должен сказать вам, что вы сами тому виной, если требования мои прихотливы, капризны и, так сказать, играют всеми цветами радуги.

— Вы что этим хотите сказать? — пробурчал Джонас, поглядывая на него все более и более неодобрительно.

— Поистине, дорогой мой друг, — отвечал мистер Пексниф, — вы имеете право задать такой вопрос. Сердце не всегда похоже на монетный двор, где хитроумные машины превращают металл в ходячую монету. Иногда оно выбрасывает слитки необыкновенной формы, какие трудно даже признать за монету. Однако золото в них — чистой пробы. По крайней мере этого достоинства не отнимешь. В них золото чистой пробы.