Письма. Часть 2 - Марина Цветаева

— В конце концов мы с Зеелером даже подружились: он тоже похож на медведя и даже ─ дя. (КАМЧАТСКИМ МЕДВЕДЕМ НА ЛЬДИНЕ…[1052])

Значит, всё спокойно. Спасибо за готовность помочь.

_______

Второе: я сейчас внешне закрепощена и душевно раскрепощена: ушла — Аля, и с нею относительная (последние два года — насильственная!) помощь, но зато и вся нестерпимость постоянного сопротивления и издевательства. После нее я — вот уже 10 дней — все еще выношу полные углы и узлы тайной грязи, всё, годами скрытое от моих доверчивых я близоруких глаз. Были места в кухне, не подметенные ни разу. Пуды паутины (надела очки!) — и всё такое. Это было — жесточайшее и сокровенно-откровеннейшее наплевание на дом. Сор просто заметался (месяцами!) под кровать, тряпки гнили, и т. д. — Ox! —

Ушла «на волю», играть в какой-то «студии», живет попеременно то у одних, то у других, — кому повяжет, кому подметет (это для меня возмутительней всего, после такого дома!) — всех очарует… Ибо совершенно кругла, — ни угла.

А я, Вера, нынче в первый раз смогла подойти к столу в 6 ч., когда начала это письмо — и уже гроза близкого ужина. С утра протрясла 3 печи, носила уголь, мела, выносила и приносила помойку, ставила и снимала (с печей) чайники, чтобы не жечь газа, 8 концов за Муром (total — 2 heures[1053]), готовила, мыла посуду, мыла пол в кухне, опять подкладывала и протрясала… Всё в золе, руки — угольщиковы, неотмываемые.

Но — нет Алиного сопротивления и осуждения, нет ее цинической лени, нет ее заломленных набекрень беретов и современных сентенций и тенденций, нет чужого, чтобы не сказать больше.

Нет современной парижской улицы — в доме.

Ушла внезапно. Утром я попросила сходить Муру за лекарством — был день моего чтения о Блоке и я еще ни разу не перечла рукописи — она сопротивлялась: — Да, да… И через 10 мин<ут> опять: — Да, да… Вижу — сидит штопает чулки, потом читает газету, просто — не идет. — «Да., да… Вот когда то-то и то-то сделаю — пойду…»

Дальше — больше. Когда я ей сказала, что так измываться надо мной в день моего выступления — позор, — «Вы и так уж опозорены». — Что? — «Дальше некуда. Вы только послушайте, что о Вас говорят».

Но было — куда, ибо 10 раз предупредив, чтобы прекратила — иначе дам пощечину — на 11 раз: на фразу: «Вашу лживость все знают» — дала. — «Не в порядке взрослой дочери, а в порядке всякого, кто бы мне это сказал — вплоть до Президента Республики». (В чем — клянусь.)

Тогда С<ергей> Я<ковлевич>, взбешенный (НА МЕНЯ) сказал ей, чтобы она ни минуты больше не оставалась, и дал ей денег на расходы.

Несколько раз приходила за вещами. Книг не взяла — ни одной. — Дышу. — Этот уход — навсегда. Жить с ней уже не буду никогда. Терпела до крайности. Но, Вера, я не бальмонтова Елена,[1054] которой дочь[1055] буквально (а м. б. и физически!) плюет нá голову. Я, в конце концов — трезва: ЗА ЧТО?

Моя дочь — первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ. И, наверное — последний. Разве что — ее дети.

Родство для меня — ничто. Т. е. внутри — ничто. Терпя годы, я внутри не стерпела и не простила — ничего. Это нас возвращает к «дедушке» Иловайскому.

— Вера! Через меня Оле будет большое наследство. Да, да, через меня, через «Дом у Старого Пимена».

Было — тáк. Летом я получила письмо от одного парижского адвоката, мне незнакомого, просившего о свидании. Пошла с моим вечным компаньоном и даже аккомпанементом — Муром.

— У меня для Вас радостная весть. Я знаю, что Вы очень нуждаетесь. Вы — наследница порядочного состояния.

— Я?? Но у меня же никого нет, — из тех, — все же умерли. — Вы же внучка Д. И. Иловайского? — Нет. — Но как же? (Объясняю.) — Значит, я плохо читал… Вот — жалость! Дело в том, что у Д<митрия> И<вановича> здесь остались бумаги, и на них заявила права одна дама в Ницце… (рассказ о явной авантюристке)… но я из Вашей вещи знал, что есть — внучка, только я понял, что — Вы…

— Не только внучка, но дочь — Оля Иловайская, в Сербии, и еще правнучка — Инна, дочь его внука Андрея. Но и внучка есть — Валерия. Три женских поколения: Ольга — дочь, Валерия — внучка, и Инна — правнучка. А я — ни при чем.

И опять refrain «какая жалость»…

Человек оказался сердечный, расстались друзьями, — все горевал, что Муру ничего не попадет (Мур его очаровал солидностью и басовитостью.)

________

Написала Асе — узнать адр<ес> Валерии и польских дедушки и бабушки этой самой «Инны» — Андрей был женат на польке. Ответа не получила.

А на чтении о Блоке — опять он. — В чем же дело? Где же наследницы? А то — дама не унимается.

Нынче же сообщу ему адрес Оли. Не удивитесь, что тогда же не известила ее: мне важно было сперва снестись с теми, в России, хотя бы из-за трудности этого, — я знала, что Олю-то легко найти, мне хотелось — всех сразу. Еще напишу Асе — иносказательно, конечно.

Но Оля, во всяком случае, получит — и, как дочь — большую часть. А авантюристка — ничего. (П. ч. мы обе — не внучки!)

Вот — мой секрет.

А тайна — от сглазу, просто — от глазу, не надо — до поры. Вот, когда — получит, или сама — объявит…

Но все-таки, Вера, здóрово — через «Старого Пимена». Сослужил — святой.

_______

И мнé простите почерк. (Ваш — чудный! Не прощать, а — благодарить: ЛИЧНОСТЬ.)

Рада, что понравилось «Мать и Музыка». А сама мать — понравилась? Я ей обязана — всем.

_______

Пишете ли? Пишите, Вера! Времени никогда нет, а писать — нужно, ведь только тогда из него и выходишь, ведь только тáк оно и остается!

Сердечно желаю И<вану> А<лексеевичу> быстрого выздоровления, — какая обида! Обнимаю Вас и люблю. Спасибо за все.

МЦ

А Вы — никогда не приедете?

29-го апреля (1935), понедельник, 2-ой день Пасхи.

Vanves (Seine)

33, Rue J. В. Potin

Дорогая Вера.

Хотите — в среду, т. е. послезавтра, 1-го мая, — только не к завтраку, а к обеду? Могли бы быть у Вас начиная с шести. А то, в четверг мы едем с Муром в другой загород, с утра, а до воскресенья — далёко. Если среда (6 ч., 6 1/2 ч.) подходит — не отвечайте. Целую Вас, сердечный привет Вашим.

МЦ.

Люблю не четверги и воскресенья, а среды и субботы: кануны (свободы, которой нет).

30-го апреля 1935 г., вторник

Vanves (Seine)

33, Rue J. В. Potin

Дорогая Вера,

— Отлично. — Будем в субботу к 6 ч. Целую.

МЦ

7-го мая 1935 г.

Vanves (Seine)

33, Rue Jean Baptiste Potin

Дорогая Вера,

Я слышу — что-то дают писателям с Пушкинского вечера,[1056] или — будут давать — (а писатели, как шакалы, бродят вокруг и нюхают…)

Я нынче написала Зеелеру и ему же подала прошение, но, м. б. — вернее — еще кого-нибудь попросить?

Мне до зарезу нужны деньги — платить за Мура в школу (2 месяца, итого 160 фр. + неизбежные «fournitures»,[1057] — в общем 200 фр.

— Почему он не в коммунальной? — П. ч. мой отец на свой счет посылал студентов за границу, и за стольких гимназистов платил и, умирая, оставил из своих кровных денег 20.000 руб. на школу в его родном селе Талицах Шуйского уезда — и я вправе учить Мура в хорошей (хотя бы тем, что в классе не 40 человек, а 15!) школе. Т. е. — вправе за него платить из своего кармана, а, когда пуст — просить.

Только всего этого, милая Вера, «дамам» не говорите, просто напомните, чтобы меня, при дележе, не забыли, и внушите, чтобы дали возможно больше.

В очередных «С<овременных> 3<аписках>» будут только мои стихи,[1058] а это — франков сорок, да и то — когда??

Простите за просьбу, целую, спасибо за Мура, который в восторге от того мальчика, говорит: — умный и хорошо дерется.

МЦ.

Черкните, есть ли надежда на получку, чтобы мне знать, можно ли мне обнадежить директора.

Расскажу, при встрече, очень смешную вещь про Мура в школе.

— Когда увидимся?

2-го июня 1935 г., воскресенье

Vanves (Seine)

33. Rue Jean Baptists Potin

Дорогая Вера,

Я не так просто смотрю на Вас — и на себя, чтобы подумать, что Вы меня просто — забыли. Не увидься мы с Вами ни разу за все Ваше пребывание — я бы этого не подумала.

О Вас говорят, что Вы — равнодушная. И этого не думаю.