Американка - Моника Фагерхольм

Ее друг в белом „ягуаре“ — тот, кто до этого снимал у нее жилье. Он забрал Эдди. Запихнули в автомобиль, без одежды, как я понимаю.

Эдди надо было увезти. Куда угодно, лишь бы с глаз долой.

А Бенку, он ждал и ждал ее в условленном месте в лесу, но она так и не пришла. Он начал нервничать, стал нарезать круги по округе и оказался на обочине дороги как раз тогда, когда мимо промчался автомобиль, и в нем была Эдди. Он ее увидел.

Так он увидел ее в последний раз.

Как она сидела на заднем сиденье, застывшая, словно ей угрожали, и никого не узнавала.

Бенку увидел ее, и у него все оборвалось внутри. Он сразу понял массу тревожных вещей, как случается порой, когда человек оказывается в настоящей беде. Он понял, что теперь надо искать Бьёрна. Где Бьёрн?

Он пошел к дому кузин и увидел, что Бьёрн все еще не вернулся, и тогда, словно движимый дурным предчувствием, направился к сараю.

А мы, мы были у озера. Сольвейг и я, как две идиотки. Сперва пришла фрекен Эндрюс. Уж не знаю, какого черта в этот день она забыла у озера, именно в то самое утро, но, может быть, она не хотела присутствовать, когда увозили Эдди, или потому, что, когда все идет прахом, надо, чтобы хоть что-то оставалось как прежде, мало-мальски нормально.

Так вот, она пришла. Она пыталась держаться как всегда. Но мы сразу приметили, что что-то тут явно было не так, во всяком случае, теперь нам пришлось играть, плавать, шуметь и бог знает что еще. Мы с Сольвейг уже не отдавались душой и телом этому представлению, но и изменить ничего не могли. Мы держались так, словно ничего не произошло. Изо всех сил старались не показывать виду.

Настал черед поплавать, так решила фрекен Эндрюс. Она сбросила халат.

— Пошли, Сольвейг, пошли, Рита, плюхнемся в воду.

И вот она в воде. И вот мы в воде.

Так продолжалось какое-то время, хотя ничто уже не казалось нормальным. А потом, вдруг, мы увидели ее снова. Эдди. Американку. Она стояла на скале Лоре, и вот что показалось необычным: на ней был красный пластиковый дождевик, женский, а под ним — только нижнее белье (это было видно, потому что она стояла и размахивала руками). На один абсурдный миг мы было решили, что она прыгнет в воду, в белье. Но нет.

Она стояла там, злющая-презлющая, и орала. Просто жуть какая-то, сыпала бранью на фрекен Эндрюс. Даже с каким-то триумфом. Что стряслось? Этого никто не знает. Но оказалось, что Эдди, маленькая Эдди, хитрая Эдди, изловчилась сбежать из автомобиля. И на ней было то, что она сумела найти в машине.

Ей как-то удалось обманом заставить Черную Овцу остановиться, и тогда она вырвалась и сиганула в лес. Примчалась к озеру и увидела там фрекен Эндрюс.

Черная Овца не объявился, да и зачем ему было появляться, собственно говоря? Он выполнил свое задание как мог, вот и все.

— Стой!

Когда фрекен Эндрюс заметила Эдди на скале Лоре, то в ней что-то сломалось, это по ней было видно.

— Стой! — крикнула она Эдди, но совершенно другим голосом, глубоким, властным. Удивительно, но Эдди замерла.

Возможно, она тоже поняла, что зашла слишком далеко. Во всем. Ведь для нее все это было, ну, если не игрой, так способом убить время.

Фрекен Эндрюс вышла из воды. Мы тоже завернулись в халаты, да так и застыли на месте, казалось — на миллион сотен лет, навечно. Фрекен Эндрюс надела халат и сабо, сказала нам „Подождите!“, а сама пошла вокруг озера вверх на скалу Лоре к Эдди.

А потом случилось вот что. Мы обе стояли там, Сольвейг и я, как уже было сказано, и наблюдали. Наблюдали за всем, словно это был спектакль какой, скала Лоре была прямо перед нами. Но в этом театре не было никакой надежности, совсем. Мы уже тогда перепугались. До смерти перепугались.

Мы словно приросли к месту. Просто стояли там, и все, хотелось нам того или нет. А фрекен Эндрюс поднялась на скалу. Началась ссора. Самая обычная, когда двое стоят и кричат друг на друга. Так продолжалось какое-то время, они ругались по-английски, по-шведски, на местном диалекте — на всех языках.

Потом завязалась потасовка. Начала фрекен Эндрюс. И сразу было видно — поэтому еще мы так испугались, Сольвейг и я, мы уже кое-что смекнули, хотя и не понимали всего толком: по фрекен Эндрюс сразу было видно, что она задумала. Столкнуть Эдди в воду.

Они дрались. И баронесса была сильнее. Мы и ахнуть не успели, как случилось самое худшее, как мы и предчувствовали, знали заранее, что это должно случиться, — Эдди оказалась в воде.

— Заметь, — сказала фрекен Эндрюс, цитируя Пико делла Мирандолу. — Он говорит достойно. Надо прожить жизнь достойно.

И — буль-буль-буль — уже в следующей сцене, которая была не сценой в спектакле, а настоящей страшной действительностью, Эдди, „разочарование“, утонула в озере на наших глазах.

А мы стояли там, и время шло. Годы.

Рита, чемпионка по плаванию. Сольвейг, спасательница. И ничего, начистоту говоря, не делали.

— Подождите! — крикнула фрекен Эндрюс со скалы Лоре. — Она сейчас всплывет. Я ее вижу.

Но она сразу пошла ко дну, Эдди. Как камень.

В середине озера Буле есть водоворот. На самом деле.

Мы ждали. Стояли и ждали. Но Эдди больше не всплыла.

Мы каким-то образом догадывались об этом с самого начала.

И вдруг, уж не знаю, как это вышло, мы остались у озера одни.

Без фрекен Эндрюс, во всяком случае.

Фрекен Эндрюс нас оставила. Не попрощавшись, если выражаться красиво.

И на этот раз навсегда.

Мы видели ее и позже в доме на Втором мысе, в Стеклянном доме. В Зимнем саду, в эстетичном и светлом уединении. Посреди той диковинной архитектуры она, несмотря на минимальное географическое расстояние, казалась далеко-далеко от нас. Недоступная.

Но она нас не замечала. Никогда больше. Один раз — это случилось по пути в дом кузин, когда она пришла, чтобы позвать к себе Бенку, она прошла мимо нас на дворе и прошептала:

— Бедняжки. Злючки-бедняжки. Да будет милостив к вам Господь. Это останется между мной, вами и Богом.

— Я обещаю это, — сказала баронесса, фрекен Эндрюс. — Жизнь сама по себе тяжелое наказание.

Это было последнее, что она нам сказала, фрекен Эндрюс.

Она была уже какая-то надломленная. В ней не осталось энергии.

Мы были одни у озера. Все уже произошло. И казалось совершенно нереальным. Фрекен Эндрюс ушла.

Но с таким же успехом этого всего могло и не случиться. Могло ведь сложиться и так, что Эдди, американку, вдруг просто вырвут с земли. Или как в том шлягере, который вечно слушала Дорис:

Наша любовь — континентальное дело, он приехал на белом „ягуаре“.

Если бы Черная Овца смог удержать ее в автомобиле и увезти отсюда.

Но нет.

И все же, Кенни. Пико делла Мирандола, все такое. Мне все же ее не хватает. Не хватает. Не баронессы, а фрекен Эндрюс. Удивительно, как будто в этом был какой-то смысл. Не знаю, что я этим хочу сказать. Но словно можно было что-то сделать.

Сольвейг. Она меня сдерживала. Во всем. Когда хотелось чего-то другого. И она была на многое способна. Поджечь лес. Это ее рук дело. В тот ужасный день, когда американка снова всплыла, в озере.

Тогда-то Сольвейг запалила лес у дома на Первом мысу, где жили Бакмансоны. Чтобы я не уехала с Бакмансонами. Никогда бы вообще оттуда не уезжала. Ради нее, значит. Чтобы мы оставались вместе, она и я, на веки вечные, с нашей высохшей тайной».

— Ну, — сказала Рита Кенни под конец, — и что ты скажешь? Теперь, когда ты все узнала?

— Да я и прежде знала, — отвечала Кенни, — многое. Но не все. Вот мне и хотелось узнать больше. И у меня еще есть другое — но…

— Так вот почему ты пришла, — догадалась Рита. — Я имею в виду: стала мне названивать и все такое. Ты что-то прослышала, и тебе захотелось узнать, как на самом деле все обстояло.

— Да, возможно, — тихо сказала Кенни. — Но теперь это прошло, все это, Рита. Я не потому здесь теперь. Но мне ужасно жаль Эдди. Она была такая молодая, такая глупая. Это никогда не пройдет. Но никто в этом не виноват. Или все. Или как угодно.

А Сандра, в коридоре, среди всей этой обуви, она подслушивала.

— Так ты поэтому пришла? — спросила Рита.

— Да, — отвечала Кенни. — Возможно. Но здесь я не поэтому.

И подумала, что ведь и для нее это могло быть так, с… С Дорис. Но нет, теперь все иначе. Ей теперь этого уже не изменить.

Но теперь, чтобы быть до конца откровенной, нельзя больше замалчивать и другое. Это началось осенью, в квартире Никто Херман. Сандра оставалась одна со всеми материалами, которые надо было рассортировать для диссертации Никто Херман, материалами, количество которых от разбора нисколько не уменьшалось.

Временами работа казалась интересной, хоть и монотонной, в особенности если не касалась главной темы Никто Херман, как и случилось позднее: «Это междисциплинарное исследование в самом широком смысле слова», — говорила Никто Херман, и Сандра кивала. Но все-таки она не была так уж заинтересована. Ей недоставало энтузиазма, который, как часто повторяла Никто Херман, является необходимым условием четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы. И Сандра начала замечать, что ее мысли и внимание рассеиваются.