1612 год - Дмитрий Евдокимов

— Ну, а что Гриня?

— А ничего. Исчез. Как в воду канул…

Слова, сказанные им про воду, вдруг породили в целовальнике какие-то смутные воспоминания:

— Постой-ка. Потом, эдак через неделю, тут у меня один мужик гулял. Рыбу полякам продавать приезжал. Выпил изрядно и язык-то и развязал. «Вчера, — говорит, — тащу сеть из Волги, чую — тяжелое, не иначе осетр. Вытащил, глянул — мужик голый. Я скорее его в воду, чтобы никто не видал». Может, это Гриня был, а? Полез спьяну купаться и захлебнулся?

— А ты мужика-то не расспрашивал, каков, мол, с виду мертвец?

— Спрашивал. Он говорит: «Что я, смотрел, что ли? Голый и голый! Я его скорее в воду!» Так что, может, и не Гриня!

— Дай-то Бог! — согласился Жак, бросая на стол гривенник, и, уже поднимаясь, как бы невзначай спросил:

— А каков он из себя, царев слуга?

— А-а. Чернявый такой. Брови насуплены, а глаза зырк-зырк по сторонам.

— На щеке бородавка?

— Так ты и его знаешь?

— Знаю, — вздохнул Маржере, — очень даже хорошо знаю.

Наутро они отправились в обратный путь. У развилки сделали привал, и пристав вручил Жаку объемный кошель с серебром и охранную грамоту. Тот быстро развернул ее и, прочтя, вздохнул с облегчением — Шуйский не обманул. Втайне Маржере до конца ждал подвоха от лукавого государя.

Попрощавшись и подарив приставу бочонок с остатком мальвазии, он поскакал прочь.

Жак гнал лошадей, меняя их, без остановки весь день и всю ночь. Заставы попадались редко, и, увидев охранную грамоту, стрельцы пропускали всадника беспрепятственно, давая ему свежую лошадь. Поздно вечером он въехал в Архангельск и направился к порту. В трактире гуляли английские моряки с корабля, на котором вернулся в Россию английский посланник Джон Мерик. Он привез поздравление своего короля Шуйскому по поводу воцарения. Узнав, что корабль возвращается в Англию на следующий день, Маржере купил у одного из матросов кафтан и шляпу и превратился в бывалого моряка. В таком виде он отправился на английское подворье разыскивать Джона Мерика. После короткого разговора с посланником он беспрепятственно попал на корабль, где ему была предложена каюта помощника капитана.

Ранним утром ветер наполнил паруса корабля, и Маржере устремил свой взор вперед, где за горизонтом его ждала прекрасная Франция.

Его величеству Генриху IV, королю французскому.

Государь!

…Я могу уверить, что Россия, описанная мною, по приказанию вашего величества, в этом сочинении, служит христианству твердым оплотом, что она гораздо обширнее, сильнее, многолюднее, изобильнее, имеет более средств для отражения скифов и других народов магометанских, чем многие воображают. Властвуя неограниченно, царь заставляет подданных повиноваться своей воле беспрекословно; порядком же и устройством внутренним ограждает свои земли от беспрерывного нападения варваров.

Государь! Когда победами и счастием вы даровали Франции то спокойствие, которым она теперь наслаждается, я увидел, что моя ревность к службе не принесет пользы ни вашему величеству, ни моему отечеству, ревность, доказанная мною во время междоусобий под знаменами Г. де Вогревана при С. Жан де Лоне и в других местах герцогства Бургундского, посему я удалился из отечества и служил сперва князю трансильванскому, потом государю венгерскому, после того королю польскому в звании капитана пехотной роты; наконец, приведенный судьбою к русскому царю Борису, я был удостоен от него чести начальствовать кавалерийским отрядом; по смерти же его Димитрий, вступив на царский трон, поручил мне первую роту своих телохранителей. В течение этого времени я имел средство научиться русскому языку и собрал очень много сведений о законах, нравах и религии русских: все это описываю в представленном небольшом сочинении с такою простотою и откровенностью, что не только вы, государь, при удивительно здравом и проницательном уме, но и всяк увидит в нем одну истину, которая, по словам древних, есть душа и жизнь истории.

Внимание вашего величества к моим изустным донесениям подает мне надежду, что книга моя принесет вам некоторое удовольствие: вот единственное мое желание! В ней вы найдете известия о событиях весьма замечательных, отчасти поучительных для великих монархов; самая участь несчастного государя моего Димитрия может служить для них уроком: разрушив неодолимые преграды к своему престолу, он возвысился и ниспал скорее, нежели в два года; мало того: его называют еще обманщиком! Ваше величество узнаете равным образом многие подробности о России, достойные внимания и совершенно доселе неизвестные как по отдаленности этой державы, так и по искусству русских скрывать и умалчивать дела своего отечества.

Молю Бога даровать вашему величеству благоденствие, вашей державе мир, преемнику желание подражать вашим добродетелям, мне же неизменную, всегда постоянную ревность делами своими оправдать имя, государь, всепокорнейшего подданного, вернейшего и преданнейшего слуги вашего величества.

Состояние Российской империи и великого княжества Московии. С описанием того, что произошло там наиболее памятного и трагического при правлении четырех императоров, а именно с 1590 года по сентябрь 1606-го. Капитан Маржере. Париж, 1607

Часть четвертая

«…Земля наша овдовевшая…»

Наконец настал черед князя Дмитрия Пожарского. Он был зван в боярскую думу, где сам Василий Шуйский сообщил, что, памятуя о его заслугах, жалует князя званием воеводы и назначает командовать полком, отряженным в помощь гарнизону Коломны.

— Воевода коломенский Иван Пушкин просит подкрепления, — объяснил Дмитрий Шуйский, ведавший обороной Москвы. — Прослышал он от перебежчиков, что Лисовский собирается из Владимира повернуть к Коломне, а оттуда — на Рязанскую землю, чтобы перехватить обозы с хлебом, идущие на Москву. Уже сейчас в городе дороговизна, сам знаешь, а коль перекроет поляк дорогу, будет голод. Много войска дать тебе не можем: возьмешь полк из подымных[49] людей, да ты у нас горазд воевать не числом, а уменьем!

В голосе Шуйского Пожарскому послышалась насмешка, поэтому он заметил:

— Так «дымные», чую, в боевом деле впервые?

— Аль заробел? — вроде как обрадовался Шуйский-младший.

Пожарский гордо вскинул голову:

— Я никогда не робею.

— Ишь ты! — то ли восхищаясь, то ли продолжая издеваться, воскликнул Дмитрий.

— Знаем, знаем, что смелый. Да только и Лисовский не робкого десятка.

Пожарский, не желая спорить, лишь спросил деловито: