Совершеннолетние дети - Вильде Ирина

Неужели это тот самый забитый папа, которым, казалось, мама и бабушка вертели, как хотели?

Папочка, любимый! Жизнь изо всех сил пригибает его к земле, а он не сдается. Он преисполнен веры. Если бы к этой вере еще и воля, отец мог бы зажечь и повести в бой пол-Буковины!

В ту ночь у Поповичей долго горел свет. Когда же мама принялась стелить постель, было решено, что Дарка поедет в штефанештскую гимназию, к сестре домнула Локуицы.

Сестра Локуицы два года назад приезжала на каникулы в Веренчанку и, несмотря на то, что оказалась простенькой горожанкой, оставила о себе очень приятное впечатление. Всем нравилось, как гармонично сочетались в ее характере уверенность и скромность. Отец сказал, что она достаточно умна, чтобы найти свое место в любом обществе. Женщины Веренчанки были поражены, как много она успела сделать за такой короткий срок своими маленькими ручками (руки и ноги у домнишоры Зои и впрямь словно детские).

Прежде всего она вышвырнула из дома своего брата все до последней щепки, побелила стены, вымыла окна, по оконным рамам и дверным косякам прошлась щелоком, потом выкрасила их в приятный зеленый цвет и обвела белой каемкой, выбила все мягкие вещи, полакировала мебель. Затем взялась за сад и огород. Одним словом, когда в сентябре Зоя уезжала от брата, под его обновленными окнами цвели анютины глазки, а кладовая была набита различным вареньем, домашним мармеладом, маринадами и всевозможными наливками.

— В такие руки я спокойно отдам дочь, хотя знаю Зою поверхностно, — сказал отец бабушке.

А та хоть старенькая, а тотчас поймала его на «неверном политическом шаге»:

— Вот тебе и на! И это называется мужской ум! Ведь из первого же Даркиного письма наша сигуранца узнает, что твое дитя живет у Локуиц, и, клянусь здоровьем, нас всех тут съедят живьем…

Отец с минуту полюбовался бабушкиным воинственным видом, потом ласково взял ее за руку — так он поступал всегда, когда хотел перебить ее.

— Вы правы, мама. Тут уж я должен вас похвалить. Видишь, какая у нас мама? — обратился он к жене. — Говорю, я должен похвалить ваш «политический ум»… В самом деле, опасно было бы посылать Дарку в Штефанешти, если б не одна счастливая случайность: Зоя носит другую фамилию… Они ведь брат и сестра только по матери, а отцы разные. Я напишу домнишоре… Локуица как-то дал мне свой домашний адрес… Но письмо нельзя посылать из Веренчанки. Завтра я выйду к утреннему поезду и попрошу арендатора опустить письмо в Черновицах, а то как бы… Тсс! — неожиданно оборвал он на полуслове и ни с того ни с сего стал рассказывать о том, что в Черновицах появились дамские туфли нового фасона.

Бабушка, которая, произнеся «политическую речь», тут же задремала, проснулась от громкого лая Цыгана.

— Микола, выйди-ка, похоже, кто-то шатается по саду. Вот наказание господнее с этими мальчишками! Осталось несколько яблок — и тем не дадут дозреть…

Ни отец, ни мать никому не говорили, что Дарка попала в список неблагонадежных, но Подгорская откуда-то узнала и сама (а это бывало не часто) пришла к Поповичам.

Целью ее экстренного визита было не столько выражение сочувствия, сколько желание похвастаться перед Даркиной мамой своей прозорливостью: как хорошо, что они, Подгорские, еще полгода назад перевели Орыську в Гицы. Она уже освоилась там, прекрасно овладела румынским языком, и теперь ей все нипочем.

Дарке противно было слушать эти фарисейские речи. Сидела напротив Орыськиной мамы и вертелась, как курица, готовая снестись. Так и подмывало спросить: «Кому вы замазываете глаза, любезная пани Подгорская? Ведь именно таких, как ваша Орыська, оставят на Буковине. Жаль, вы не слышали, как в конце учебного года «Альзо» сокрушался по поводу вашей доченьки…»

«Данка тоже оставили, — и в Даркином сердце снова вспыхнул злой огонек. — Но Данко не пара Орыське, — мысленно защищала его Дарка, — он артист. Кто знает, кем может стать Данко! Он не вмешивается в политическую борьбу, потому что всецело поглощен музыкой. А Орыська? Он не герой, но и не предатель. Данко порядочен по натуре, а Орыська — продажная лиса…»

— Куда же вы думаете послать Дарку, пани Попович? Это ведь так важно — решить, кому поручить своего ребенка…

— Еще не знаю, пани Подгорская. Мы подумаем, посоветуемся… Ничего не могу сказать заранее…

Гостья, поглядывая на маму, производила какие-то манипуляции с замочком своей сумочки.

— Я могу, конечно, если вы хотите, попросить мою Софийку. Возможно, она согласится взять Дарку на «станцию», а там, вы сами понимаете, ей будет как у Христа за пазухой. Правда, у Софийки всего две маленькие комнатки… Я не знаю, согласится ли она, но, может быть…

— Спасибо… не беспокойтесь. — Мама холодно, но вежливо отклонила предложение.

Отец потом шутил, что это была самая большая общественная доблесть, на которую отважилась бабушкина дочка.

— Что ты имеешь против Улянычей? — спросил папа, когда обиженная пани Подгорская ушла домой.

— Против самого Уляныча абсолютно ничего. Я только не хочу, упаси боже, чтобы Дарка уподобилась Орыське. И все! Хоть ты и твердишь, что твоей дочери, — не могла удержаться мама, чтоб не уколоть папу, — семнадцатый год и она сама разбирается, где белое и где черное, но я хочу уберечь ее от вредных влияний. Понял ты меня, педагог?

«Мальчишки всегда остаются мальчишками», — Дарке пришлось это признать. Будь то обыкновенные мальчишки или одаренные музыканты, их всех тянет к оружию, как пьяниц к водке.

С тех пор, как у Ляли на свадьбе домнул Чабану (так звали пограничника) вышвырнул Манилу за дверь, он прослыл среди веренчанской интеллигенции не только смелым, но и порядочным. О нем теперь говорили: «Он хоть и румынский офицер, но человек порядочный». И это давало нашим юношам (Костику, Пражскому и Данку) моральное право дружить с ним. Домнул Чабану, как офицер, мог носить любое оружие, и ребята прилипли к нему, как смола к подметке.

Охота на диких уток совсем опьянила их. Они забыли обо всем на свете. Данко, например, вовсе не думал о Даркином существовании. Стрельба, утки, болото, камыши — вот мир, который теперь, как видно, целиком заполнил его.

Девушка болезненно переживала такое равнодушие со стороны Данка. Тем более что через несколько дней она едет в Штефанешти и они не увидятся до рождества. Может быть, знай Данко, что она больше не будет учиться в черновицкой гимназии, он пожертвовал бы этими проклятыми утками, чтобы провести последние дни с ней. Может быть… Но как дать ему знать? Единственным посредником между ними был Стефко Подгорский, но его не было в Веренчанке. За ним приехала тетка и увезла в Карпаты, чтобы он немного оправился от удара, нанесенного Лялей.

Да и стоило ли вообще разговаривать с Данком, раз он сам не чувствовал потребности поинтересоваться судьбой Дарки?

Он, верно, успокоился, узнав, что лично его нет в списках «неблагонадежных», а остальные, в том числе и Дарка, его не интересовали.

Такие переживания отнюдь не способствовали хорошему настроению. Девушка была раздражена, готова каждую минуту вспылить из-за любой мелочи, ответить грубым словом или плачем.

Бабушка по старческой наивности относила скверное настроение Дарки за счет приближающейся разлуки с родным домом. Однако мама, у которой в таких делах глаз был более наметан, не упрощала ничего. Она подозревала, что здесь, кроме тоски по родному дому и по родной стороне, кроется еще что-то.

Дарка не раз чувствовала на себе пристальный, суровый взгляд мамы, а когда глаза их встречались, та неодобрительно покачивала головой: «Ох-ох, и куда это все заведет?»

Теперь мама не упускала ни малейшей возможности и всякий раз заводила разговор о современных девушках, «совершенно утративших девичью гордость». Чтобы во времена маминой молодости девушка сохла по парню, который не обращает на нее внимания? Да ни за что на свете! Будь он хоть золотой, и не взглянула бы в его сторону!