Квантовая механика и парадоксы сознания - Александр Петрович Никонов

того места, где я жил. Но школы с таким названием, как вы уже догадались, не существовало. Моя школа теперь называлась начальная школа Анза. В какой-то момент меня спросили, снимала ли полиция когда-нибудь мои отпечатки пальцев, и я сказал, что снимала – в детском саду у всего моего класса полиция сняла отпечатки пальцев в школьном спортзале – вот как раз для таких случаев потери детей. Неудивительно, что это им не помогло. Они не смогли найти моих родителей. Моих бабушку и дедушку. Моих соседей. Мою квартиру. Они даже не смогли найти меня. Я был слишком мал, чтобы помнить, какой у меня номер социального страхования, но я сильно сомневаюсь, что это имело значение. Они спросили о моем дне рождения и выясняли любую соответствующую информацию, которая могла бы помочь им выяснить, кто я и где мое место, но ничего из того, что я им сказал, не дало никакой информации обо мне. В какой-то момент дня меня ненадолго отвезли в отделение неотложной помощи, так как полиция заподозрила, что я, возможно, получил какую-то травму головы. После осмотра врачи не нашли у меня ничего, и меня отправили обратно в полицейский участок.

В итоге в ту ночь я остался с кем-то, я не совсем уверен, кто это был, полагаю, кто-то из службы по уходу за детьми. Я не мог перестать плакать достаточно долго, чтобы по-настоящему сосредоточиться на том, что происходило. Наконец, устав от плача, я заснул в полицейском участке, а потом снова плакал до тех пор, пока не заснул уже в доме, в котором оказался в ту ночь. И женщина, у которой я оказался (не та женщина, которая дала мне Спарки), делала все, что было в ее силах, чтобы успокоить меня. Я так крепко вцепился в Спарки, что удивляюсь, как не оторвал ему голову.

У меня не было фотографии моей мамы. Я не знал, что происходит. Мне было всего 6 лет, и то едва-едва. Я жил там, где жил, и мои родители были моими родителями, а моя школа была моей школой. И все это исчезло в один день. В промежутках между приступами плача и пробуждениями я умолял вернуть меня домой. Я просил даму, у которой я остановился, попытаться снова позвонить моему отцу.

В течение следующих нескольких дней меня допрашивали и допрашивали разные люди в разное время в разных местах в любое время суток. Полиция, следователи, люди из департаментов, названия которых я до сих пор не знаю, детские психологи – все задавали мне вопросы. Я ходил взад и вперед между полицейским участком и домом, в котором остановился, пока в конце концов кто-то не сказал мне, что, по их мнению, они нашли моих родителей и те едут за мной.

Наконец-то я засобирался домой! Наконец-то все это закончится! Наконец-то я смогу уйти от всех этих странных людей, которые снова и снова задавали мне одни и те же вопросы!.. Но когда эта пара явилась в полицейский участок, мое сердце упало в пятки, потому что они не были моими родителями. Но у них был сын, который пропал без вести, и я довольно точно соответствую его описанию. Женщина начала плакать, когда увидела меня, потому что сразу поняла, что я не ее пропавший сын. Но в этот момент у меня уже не было слез, чтобы плакать.

В конце концов меня забрала Служба по делам детей, и меня отдали в приемную семью, где я пробыл несколько месяцев. Полиция начала кампанию, призывая всех желающих поделиться информацией обо мне. Они сфотографировали меня в полицейском участке для газет, чтобы показать в новостях. А я не отпускал Спарки ни на секунду. Они не хотели, чтобы я держал его на фотографии, потому что у меня его не было, когда я потерялся, но он был мне нужен, и я закатывал страшную истерику, когда кто-то пытался его забрать. Они заставили меня снова надеть одежду, в которой я был, когда меня нашли, потому что с тех пор мне дали новую, чистую одежду.

В те месяцы, которые я провел в приемной семье, родители пропавших детей много раз приходили в дом, чтобы узнать, был ли я их ребенком. Я тогда не понимал, что происходит, пока не стал старше и не оглянулся назад, потому что меня не просто выводили и спрашивали пришедших: “Это твой ребенок?” – нет, конечно, все были очень деликатны в этом вопросе. Родители просто приходили “познакомиться со мной” и, поняв, что я не их пропавший ребенок, часто уходили в слезах. Оглядываясь назад на все эти семьи, которые приходили ко мне в отчаянной надежде, что им вернут ребенка, я ощущаю их боль и рухнувшую надежду. Это чувство сложно толком объяснить, что-то вроде чувства вины, как будто я хотел быть их ребенком, но не смог соответствовать. Большинство из этих людей, вероятно, никогда больше не увидели своих пропавших детей. Это чувство вины было одной из причин, удерживавших меня в терапии во взрослом возрасте, но, как я уже сказал, ни один терапевт никогда не поверил в мою историю. Наиболее распространенным убеждением, внушаемым мне, всегда было то, что меня типа бросили в детстве и я жил в доме, где со мной обращались жестоко, выбросили на обочине грунтовой дороги посреди фермерских угодий, и я подавил все негативные воспоминания о своем прошлом.

Я не остался в своей приемной семье навсегда. В конце концов, хотя мое дело официально не было закрыто, мне нужно было начать ходить в школу, и мне нужно было удостоверение личности. Мне выдали свидетельство о рождении на дату, которую я назвал годом своего рождения, но день и месяц были указаны как 17 сентября, день, когда меня “нашли”. Я никогда не понимал, почему они просто не использовали день и месяц моего фактического рождения, думаю, потому что они полагали, будто я на самом деле не знаю, когда родился. Хорошо хоть мое имя не изменили.

Я начал ходить в школу, но лишь время от времени: один из детских психологов, который осматривал меня, рекомендовал не возвращать меня немедленно к полноценной учебной программе и заподозрил, что я страдаю какой-то формой посттравматического стрессового расстройства. Меня определили в специальный класс, и поначалу меня заставляли ходить в школу только два раза в неделю. В конце концов я начал ходить в школу на полный день и еще несколько раз менял приемные семьи, а затем меня отдали на усыновление. На самом деле