Неон, она и не он - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На местном пляже, где на нее теперь смотрели бы, как на брошенную bitch, делать было нечего, и она отправилась искать пляж публичный. Отыскав, она подстелила полотенце и провела там за черными очками около трех часов, морщась от липких мужских взглядов. Вернувшись в отель, она первым делом направилась к стойке, где служитель, устремив на нее покровительственный взгляд, сообщил благую весть:
– Ah! Oui! Bon! C’est fait, Madame! It’s ok with your ticket!
Испытав облегчение, она несколько успокоилась, задала времени обратный отсчет и тут же позвонила Яше Белецкому с просьбой встретить ее, что он с удовольствием и обязался сделать. Затем раненой лисой забилась в нору номера, бросилась спиной на кровать и, глядя сухими блестящими глазами в потолок, продолжила зализывать ноющее недоумение. Так она дотянула до заказанного ею в номер ужина. Обойдясь с ним более чем милосердно и лишь слегка его изранив, она села в кресло жениха (бывшего жениха?) и, рассеянно глядя на опрокинутые в бухту огни, принялась искать, чем заняться. На глаза ей попалась его книга. Она сходила за ней и, вернувшись в кресло, принялась читать с самого начала. В отличие от предыдущих попыток ей удалось сосредоточиться и, разогнавшись на интродукции, она въехала в назидательную суть истории.
Когда в финале любящий Дик пожертвовал своим будущим ради нового счастья жены, она вместо того чтобы восхититься его благородством, с досадой подумала: «Господи, какой дурак!»
«И все же ОН должен был за меня побороться! Ну, почему он уехал?» – думала она, засыпая под утро.
Во сне ей явился Володя, грустно и укоризненно смотрел на нее, пытался что-то сказать.
«Я не шлюха, Володенька, я не шлюха!» – беззвучно кричала она, напрасно пытаясь дотянуться до него.
Утром она рассматривала в зеркале припухшие веки и явственно проступившие под глазами тени, косилась на ЕГО халат и думала, что у нее сейчас, наверное, такой же одинокий и покинутый вид. Около одиннадцати она собрала вещи и подошла к балкону. Ночью и утром был дождь, но теперь свежее, претендующее на абсолютизм солнце снова воцарилось на небе, правда, под надзором бдительного парламента из нахмуренных облаков.
Внизу у стойки, куда она подошла рассчитаться, служащий вручил ей незапечатанный конверт, чья розовая батистовая невинность была оскорблена небрежной черной надписью: “To: Natalie”.
Повертев его, она открыл путь содержимому и вытряхнула на стойку белый картонный квадратик – визитку Джеймса. Взяв ее тонкими пальчиками обеих рук за край, она медленно и с наслаждением показала невозмутимому vis-avis, что происходит с наглецом, если тянуть его за уши в противоположные стороны. Показала раз, другой, затем сложила клочки обратно в конверт, написала под своим именем: “To: Jonson” и с обворожительной улыбкой протянула прилизанному посреднику:
– Пожалуйста, вручите мистеру Джонсону!
В такси она забилась в угол, и ни разу не взглянув по сторонам, прибыла в Ниццу. В аэропорту она позвонила Яше и уточнила время прибытия, а затем устроившись в зале ожидания, рассеянно наблюдала за сосредоточенным трением двух разнонаправленных потоков одинаково озабоченных людей, что исходящим от них гулом и шарканьем заглушали голоса взлетающих самолетов. В самолете она обменяла ангельскую улыбку и место в проходе на место у иллюминатора и, забившись туда, прикрылась черными очками.
Чем дальше удалялось от нее чужое лазурное счастье, тем очевидней становился тот жестокий урон, который в очередной раз понесла ее личная жизнь. Откинувшись на спинку, закрыв глаза и погрузившись в мрачные раздумья, она пыталась представить, что говорить и как вести себя с женихом, объясняться с которым так или иначе придется.
Поначалу у нее было твердое и честное желание заехать к нему прямо из аэропорта. Ей рисовалась картина явления блудной невесты, не рассчитывающей на снисхождение и всего лишь желающей вымолить если не прощение, то хотя бы надежду на него. В лучшем случае увести жениха к себе и доказать, что она по-прежнему ему верна.
Через некоторое время ей показалось, что будет достаточно, если она приедет домой, позвонит ему и попросит выслушать, не перебивая. Она расскажет ему о наваждении, противиться которому было выше ее сил, упрекнет, что он уехал, не дав ей объясниться, а между тем ее возвращение есть лучшее доказательство ее верности. Она вернулась бы и вчера, если бы были билеты.
Однако черновики ее объяснений становились чем дальше, тем короче, пока от них не осталось лишь сухое уведомление о приезде. К концу пути она, устав от оправданий, и вовсе развернула артиллерию в его сторону и произвела залп:
«А что я, собственно, такого сделала? Изменила? Нет! Тогда за что меня судить – за веселое времяпровождение? Так я для того туда и ехала! Ведь я не пряталась по чужим номерам, звала тебя с собой на катер, на пляж, на ужин! И если ты от всего отказался – это не моя вина! А то, что ты меня фактически бросил – ну, что ж, тем хуже для тебя!»
В аэропорту ее встретил Яша и удивился:
– А где Дмитрий?
– У него срочные дела… – лаконично сообщила она.
Вечером в одиннадцати часов она все же позвонила ему. Разговор, однако, вышел совсем не тот, на какой она рассчитывала. Оставляя в стороне неизбежные подпорки уточнений, пояснений и восклицаний, его можно свести к следующему:
– Привет, это я. Звоню сказать, что я вернулась, – сообщила она, не особо заботясь, в какую интонацию облечь слова. Важнее был его ответный тон. Но он невыразительно поинтересовался:
– Зачем?
Полет одинокого слова оказался слишком коротким и быстрым, чтобы разобрать, какой оно породы.
– Чтобы ты чего-нибудь не подумал…
Он молчал, и она добавила:
– Кстати, я дочитала твою книгу…
– Можешь оставить ее себе, – равнодушно отозвался он.
– Что ты хочешь этим сказать? – напряглась она, прекрасно понимая, что он хочет сказать и боясь услышать это от него.
– Я тебе уже сказал – я не тот, кто тебе нужен и никогда им не стану, – угрюмо произнес он.
– А меня ты спросить не хочешь? – задетая тем, что кто-то решает ее дела без нее, не сдержалась она.
– К чему слова, если есть глаза…
– И что они такого ужасного увидели, твои глаза?
– Лучше бы им этого не видеть…
– Да что я такого сделала, в конце концов? – вспылила она, раздраженная его колкими, как раны стриженой травы словами.
– Ничего особенного, кроме того, что увлеклась первым встречным и забыла про меня…
– Да, я виновата, но могу все объяснить!
Он, однако, в подробности вникать не захотел и вяло сказал:
– Ты ни в чем не виновата. Виноват я, что не сумел тебя удержать…
– Может, ты думаешь, что я тебе изменила?
– Может, и думаю, но это уже не имеет никакого значения…
– Почему ты бросил меня там одну?
– Я тебя не бросал, это ты меня бросила… – устало отбивался он.
– Но ты же сам говорил: «Никому тебя не отдам!» Почему же уехал, вместо того, чтобы бороться за меня? – пустила она в ход свой главный упрек.
Он помолчал, а затем сухо спросил:
– Интересно, как ты себе это представляешь?
– Это ты должен представлять, если я тебе нужна!
– Знаешь, есть хорошая пословица: насильно мил не будешь. Весь этот год я, как дурак надеялся доказать обратное, но лишь убедился, что с пословицами воевать – все равно, что плевать против ветра! – впервые за весь разговор скривился в усмешке его голос.
– Значит, ты от меня отказываешься? – с болезненным замиранием подталкивала она его к краю.
– Это ты от меня отказалась…
– Значит, между нами все кончено?
– Значит, кончено.
– Значит, все?
– Значит, все.
Еще несколько секунд она пыталась обнаружить хоть какую-то щель, чтобы проскользнуть в его пространство и остаться там, но не обнаружила и, не придумав ничего лучше, бросила трубку.
Ну что ж, этого следовало ожидать. Одно смущало: как он решился оторвать ее от себя так резко и безжалостно, словно отслуживший бинт от зажившей раны? Ведь бинту так больно!
«Вот и все, вот я и снова одна…» – всхлипнула она, чувствуя себя растерянной качалкой, приведенной в последнее движение энергичным бегством жениха.
31
В пику расхожему мнению о любви, как о некоем божьем даре стоит указать на ее подручный аспект и инструментальное назначение, на ее обманчивую обезболивающую функцию и иллюзорную наркотическую сущность. Она словно запрещенный препарат, с помощью которого легкомысленное существо противоположного пола (оставим однополые связи Страшному суду), чьи деяния в этот момент неподсудны никакому праву, проникает нам под кожу, имея единственной целью отравить и разрушить наш организм. И это – божий дар?
Не правы ли те мужчины, что смотрят на женщину, как на относительно устойчивую башню, будь она из дикого камня, кирпича, слоновой кости или хрусталя, которую надо повалить, не заботясь о тех повреждениях, что могут возникнуть при ее падении? Или, что еще практичнее, иметь дело со шлюхами, коих тоже можно представить башнями, но только Пизанскими. И стоит ли усложнять геометрию любви излишними построениями, если она так или иначе сводится к вертикальному положению, которое женщина по мере возможности пытается сохранить, и горизонтальному, в которое мужчина стремится ее привести!
