Голоса безмолвия - Андре Мальро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вечность покинула мир. Наша цивилизация стала так же глуха к христианскому голосу, как и слепа к легендарным созвездиям и священным рощам. Нам все уши прожужжали историями античного упадка, когда за возгласом: «Пан мертв!» последовало кишение присевших на корточки божеств: на место агонии вечного пришла не смехотворная вечность преходящего, а единственный враг вечного, какого сумел отыскать дух, – история.
Однако концепции, родившиеся из интерпретации прошлого, не равноценны тем формам, благодаря которым человек освобождается от власти времени. Поскольку любая метаморфоза форм, совершаемая художником, всегда связана с его самыми глубокими чувствами, искусству было трудно пережить без потрясений исчезновение абсолюта. Нас удивляет не то, что это на него подействовало, а то, что это не подействовало на него сильнее. Во-первых, если на обретение своих форм христианству понадобились века, то на их утрату у него ушли лишь годы. Во-вторых, христиане и их противники жили бок о бок, так же, как католики и протестанты; искусство Рембрандта не разрушило искусство Рубенса, а искусство Курбе – искусство Делакруа. Кроме того, кое-кто из тех, кто искал новый глубинный язык, полагали себя самыми яростными врагами Христа. Наконец, если битва не заменяет абсолюта, она хотя бы позволяет о нем забыть.
Из-за непримиримости, с какой философы вели битву против Церкви, размывались границы их битвы против Христа: вопреки легенде, XVIII век не был веком скептиков, и он не случайно возвел в культ божество по имени Разум. На смену подвергнутому нападкам христианскому порядку пришли не те ценности, во имя которых совершались эти нападки, а экзальтация, рожденная ими; часто мишенью борьбы становилась не вера, а набожность, уже лишенная сакрального начала. Появились и другие ценности войны, позволившие Разуму заменить абсолют экзальтацией: народ и нация – в контексте битвы эти понятия составляют общность. Разве история рассказывает нам, что солдаты Второго года Республики пришли на смену крестоносцам, а Нация и Народ – на смену Богу? Нация, народ – если эти понятия и могут служить источником искусства, то в меньшей мере, чем их героизм, их страдания и их освобождение. Символика и страсть политики, связанной с именем Руссо, потребовали еще одной замены – Церкви на то, что претендовало на роль Евангелия. В XIX веке бога иезуитов сменил бог политики, в той же мере, что греческие божества, хоть и по-своему, определяемый человеческими ценностями. И мгновенно образовался тот же вакуум: «Мир после римлян опустел!» Сен-Жюст выразился бы точнее: «Мечтаю, чтобы мир стал столь же полным, как во времена римлян, чтобы в нем могли жить люди моей расы!» Луи Давид обратится к образам римлян, вполне соответствующим духу Империи. Тем временем начинают угадываться границы политической экзальтации: шестерни века куются уже не во Франции, а тем, кто вновь услышит прежде умолкнувший голос, станет «человеком Просвещения», но это будет Гойя.
«Третье мая 1808 года в Мадриде» – это полотно, связанное и с народом, и с нацией, и со справедливостью, но его стилистика – это стилистика распятий. Тогдашнее искусство ищет и находит свои корни не в области рационального, а в области подспудного знания. «А кони Смерти ржут…» Гюго и Гойя, как и Байрон, и Шиллер, и Мишле – и Гёте – суть творцы монстров. Гений Гюго, даже если мы забудем про спрута, едва не погубившего Жильята, связан, как у Вооза, с космосом, с тысячелетними фигурами и «первичной материей» сакрального. Искусство выжило не столько благодаря тому, что проповедовало, сколько благодаря тому, чем питалось.
Поразительно, как много больших поэтов и даже великих духом художников – Нерваль, Бодлер, Гёте, Достоевский – уделяли такое внимание всякой дьявольщине, но только Испания поняла, что гений Гойи начинается там, где рогатый черт превращается в призрак казненного…
Едва стихает глас Истории, как на смену революционеру приходит бунтарь: «Эрнани» после «Кромвеля», а до того – «Сатурн» Гойи после «Третьего мая». Однако он появляется в обществе, где буржуазия играет новую роль.
Она заметно отличается от голландской буржуазии XVII века, потому что могущество протестантской буржуазии было связано с возвратом к Богу. Она не стала новой аристократией, как рационализм не стал новой религией. Буржуа вытеснили знать из многих институций и взяли на себя многие их функции, однако не следует забывать, что, прежде чем стать привилегированной кастой, аристократия была орденом, хоть и не похожим на монашеские ордена. Аристократы, в прошлом – военачальники, массово служили в королевских войсках; в своем качестве воинов и законников, они обеспечивали священную власть короля, но, едва лишившись этих функций, были упразднены за ненадобностью. Я говорю о французской аристократии, потому что именно во Франции вспыхнула революция, потому что Париж занимает особое место в живописи XIX века, но главным образом потому, что здесь нападкам подверглись одновременно и король, и христианство, его не делали ни Кромвель, ни Вашингтон. Однако лидеры революции в 1790 году были монархистами, а не республиканцами. Наполеон, основавший Почетный легион как собственную аристократию и пытавшийся поддерживать отношения с Церковью, попытался было (очевидно слишком поздно) возродить настоящую монархию с коронацией в Реймсе и возглавить иерархическую структуру, требовавшую от подданных преданности душой и телом и не оставлявшую места для рациональных подходов. Когда рухнул мировой порядок, существовавший на протяжении веков, буржуазия не сделала ничего, чтобы его восстановить. И дело не в личных качествах или недостатках ее представителей: буржуа Дантон и Карно и мелкий дворянин Сен-Жюст намного превосходили умом и талантами изгнанных ими членов королевской фамилии. Но они не стремились создать монархию без монарха; они стремились к построению Нации – именно Нации, а не националистического государства; на втором году Республики они призывали к братству граждан, переставших быть подданными. Когда выдохся их победный универсализм, а на смену правам человека пришли права буржуа, касту, прежде защищавшую высшие светские ценности Запада, сменил класс эффективных управленцев, вообще не имеющих ценностей. Когда-то они исповедовали христианские ценности, но Христос принес искупление всем людям. Героизм был военной и гражданской ценностью; отказываясь от него, буржуазия отвергла и Империю, и Революцию: не провозгласив ни одной собственной высшей ценности, она либо отвергла все те, что прежде служили объединению людей, либо приняла их с чисто утилитарной целью. Если взаимоотношения художника с буржуазией при Луи-Филиппе настолько отличались от его взаимоотношений с гёзами, буржуазией Медичи и фламандских городов, то потому, что три последние принадлежали к цельному, а первый
