Стихотворения Поэмы Проза - Яков Полонский

   Сижу я дома, вдруг говорят мне; Али-Аскар пришел.

   -- Ну, зови его.

   Али-Аскар, татарин, малый лет двадцати восьми, ходит в татарском архалуке и в грузинской шапке, ходит, едва-едва переваливаясь с ноги на ногу, плохо говорит по-русски, в нос, и таким медленно-ленивым голосом, как будто слово его стоит червонец и ему жаль его. Али-Аскар хорош собой, не глуп, но туп до невероятности. Ни читать, ни писать не выучился, как я ни бился. У него была на базаре маленькая лавочка, где можно было купить рахат-лукум или банку инбирного варенья, но Али-Аскар пренебрегал торговлей; ему не хотелось попасть на службу.

   Сколько раз приходил он ко мне осведомляться, нет ли места где-нибудь в карантинной страже или нельзя ли ему куда-нибудь попасть в словесные переводчики; уходил же он от меня с заказом или достать мне хороший черешневый чубук без сучков и без заплат, или попросить мать свою, татарку, сварить мне плов. Плов, изготовленный руками его матери, был просто объеденье.

   Делать мне было нечего, я велел Али-Аскару садиться на стул и заставил его рассказывать об эриванском землетрясении.

   -- По какому же ты случаю был тогда в Эрнвани?

   -- Да-ас, по тому случаю, -- отвечал он мне в нос,-- что я тогда служил вместе с советником.

   То есть, подумал я, ты ему трубки чистил.

   -- Да-ас, такое было тогда трясенье... Так и начало землю качать; одна стена была у нас -- чуть не упала, тогда я уж успел выбежать, да-ас! Очень тогда было страшно.

   -- Ты испугался?

   -- Да-ас, я очень тогда испугался. Я и теперь всю ночь не спал, -- проговорил он после некоторого молчания.

   -- Когда теперь?

   -- Вот эту ночь, я совсем не спал.

   -- Отчего же?

   -- Как ночь, так у нас и начинают этакие, очень большие кирпичи летать; даже никто и на кровлях не спит. Нельзя-с, как раз до смерти ушибет. Так окошко и вылетит, а то и об дверь ударится.

   -- Кто же это бросает камни-то, я не пойму тебя.

   -- Неизвестно-с, -- отвечал он, равнодушно оглядывая стены.

   -- Кто-нибудь шалит, или ты врешь?

   -- Не-ет-с, зачем врать! Сколько уж ни смотрели, откуда камни летят, никого не видно. Как увидать? Квартальный даже три ночи не спал -- камни все летят туды-сюды... а бросает бог знает кто, ничего нельзя увидать, такой страх. Я уж сам даже не спал-с.

   -- А ты где живешь?

   -- Все там живу, где жил, недалеко от банного мосту, направо.

   Я вспомнил, что и Хвилькин там живет, и положил в тот же день пойти к нему и расспросить его, что за камни летают по татарскому кварталу, и, наконец, цел ли он и целы ли у него окошки.

   После обеда небольшой дождик прибил городскую пыль, и я отправился.

XI

   Хвилькина я не застал дома, но как нельзя лучше видел его соседку. Не только плоская кровля, но и часть глубокого двора с калиткой на другую, неизвестную мне кровлю, с двумя проложенными по ней тропинками была видна с того места, на котором остановился я полюбоваться видами.

   Майя стояла от меня в шести шагах, и все остальное исчезло из глаз моих. Признаюсь, Хвилькин без зазрения совести мог влюбиться в такую женщину. По-видимому, ей было около двадцати лет. Ее лицо не было типическим, я не узнал бы в ней армянку, не принял бы ее за грузинку, но понял бы, однако, что она не русская. Черные глаза ее светились каким-то кротким, задумчивым блеском. Но когда она обернулась и посмотрела вкось, мне показалось -- в ту сторону, куда она бросила взгляд свой, промелькнула неуловимая молния. Вообще, какая-то нега, что-то светлое было разлито по всему существу ее. На руках ее был ребенок; она стояла в двух шагах от своего домика, на чужой кровле, и у какого-то прохожего инвалида торговала детские башмаки. Вероятно, башмаки показались ей слишком дороги, и она отдала их назад. Ребенок кудрявой головкой пугливо припал к плечу ее. Я следил за каждым малейшим ее движением и готов теперь уверять, что ее голос так же нежен, так же музыкален, как и вся она.

   Я вспомнил желтый шелковый платочек, и Хвилькин показался мне счастливейшим из смертных.

   Я думал: вы, г. Хвилькин, просто неблагодарный смертный!

   На кровлю Майи вышла еще какая-то девушка с деревянным лотком на плече. Она вдруг остановилась, пристально посмотрела мне в лицо и, вероятно, довольная тем, что я не обращаю на нее большого внимания, поставила на солнце лоток, залитый тонким слоем красной пастилы, и на нитку, проведенную от одной палочки до другой, воткнутой между кирпичами, стала развешивать небольшие пучки какой-то зелени. В этой девушке я сейчас узнал армянский тип: низенький лоб, тонкий нос и полные бледные щеки. Я видел ее мельком, совершенно озадаченный красотой Майи.

   Вдруг, слышу, кто-то поет:

   Лежала Венера!

   С ней сын ее играл.

   Наконец кто-то внизу хлопнул дверью и побежал-- голова Филата выскочила на поверхность кровли, и наконец весь он появился -- весь как есть -- в какой-то серой куртке и простоволосый.

   Он никак не ожидал найти меня и стал как вкопанный.

   -- Где твой барин?

   -- Барина дома нет,-- отвечал он спустя глаза.

   -- Отчего ты нынче весел?

   -- Ничего-с. -- И Филат покраснел.

   -- Куда же пропал твой барин?

   -- Должно быть, пошли-с искать квартиру.

   -- Как?

   -- Да, они изволили мне говорить, что переезжать хотят.

   -- Куда?

   -- Не знаю-с...

   -- Ты рад?

   Филат на это не сказал ни слова, только посмотрел на меня исподлобья своими маленькими карими глазками и тихонько кашлянул.

   -- Кланяйся твоему барину, скажи ему, что я был.

   -- Только вы одни здесь и бываете, -- бойко заговорил Филат, -- ни один порядочный человек сюда и не заглядывал. Какой прах понесет сюда порядочного человека!

   -- Ах, Филат, разве я не порядочный человек, по-твоему?

   Филат сконфузился.

   -- Прощай, помни только, что в Грузии легко можно сделаться пьяницей; береги сам себя, если только твой добрый барин не убережет тебя.

   Я ушел; Филат остался на кровле.

XII

   Хорошо не помню, куда именно в этот раз я отправился, не заставши Хвилькина; не помню даже, в тот ли день или на другой день вечером, я встретил его у Московской заставы. Хвилькин был верхом. Никогда еще не видал я его верхом на лошади. Даже думаю, не в первый ли раз от роду он сел в седло -- до такой степени он плохо ездил. По всему Головинскому проспекту, до самой реки Вэры, была бездна гуляющих; дамы катались в небольших колясках, и я видел, как они улыбались во весь рот, улыбались вплоть до самых ушей, всякий раз, когда встречались с Хвилькиным.

   -- Хвилькин, -- кликнул я, потому что он не замечал никого и многим не кланялся.

   Он подскакал ко мне крупной рысью, причем ноги его потеряли стремена, что, однако же, его нисколько не сконфузило. Правда, он был бледен и, когда остановил свою лошадь, правой рукой вцепился в гриву, а левую протянул ко мне, с своей обычной равнодушной минутой.

   -- Ну что, здоров ли? -- спросил он.

   -- А ты?

   -- Я ничего... здоров.

   -- Ну, и я здоров. Ты, однако, не совсем хорошо ездишь верхом.

   -- Я и сам это знаю. А что?

   -- Да так.

   -- Я теперь каждый день буду ездить, народ смешить, авось когда-нибудь выучусь.

   -- Нынче я видел твою Майю.

   -- Ну, не смеши, сделай милость; где ты ее нынче видел?

   -- Заезжай ко мне чай пить, я сейчас домой пойду,

   -- Да нет, ты скажи мне, где ты ее видел...

   -- А вот заезжай ко мне, я расскажу тебе.

   -- Так не заеду же, ну... ну... вот не заеду... Прощай! -- сказал он и, вдевая ноги в стремена, еще раза два пробормотал мне: -- Прощай! -- Потом, подобравши повода, поскакал в галоп, по направлению к Эриванской площади. Долго смотрел я, как, подпрыгивая на седле, покачивался он, махал локтями и головой потряхивал.

   Воротившись домой позднее десяти часов, я узнал, к величайшей моей досаде, что Хвилькин заходил ко мне. У меня всегда была особенная страсть к оригиналам; я как-то скорей привязываюсь и даже как-то легче привыкаю к ним. Никогда смешное в человеке меня не отталкивает. Напротив, без оригиналов было бы так же скучно в обществе, как в саду, где нет ни одного кривого, на свободе растущего дерева и где каждая ветвь подстрижена садовником. Дружба, так же как и любовь, нередко начинается с простого любопытства; Хвилькин подстрекнул его, и я готов был не шутя подружиться с ним.

XIII

   Филат сказал правду. Хвилькин неделю спустя опять перебрался в европейскую часть города. Мы по-прежнему каждый день стали встречать его в нашем небольшом, нецеремонном обществе. Все, решительно все шло по-старому; тот же зной, те же прогулки за город, те же зеленые столы, те же остроты и анекдоты, которые, сказать по правде, порядочно надоели нам; но делать было нечего! Хвилькин, к досаде его приятелей, стал гораздо реже смешить компанию. Выиграть у него тридцать или сорок рублей, с прикупкой или без прикупки, было гораздо легче, чем, например, допытаться у него, куда и зачем пропадал он в июле месяце. Никто, признаться, и не допытывался. В этом отношении Тифлис бесконечно лучше и сноснее тех приятных городов, где нельзя чихнуть без того, чтоб об этом не узнал весь город. Равнодушие к чужим поступкам имеет свою хорошую сторону; оно мешает развиваться сплетням. Хвилькин был прав, когда на вопрос мой: зачем он нанял такую квартиру -- отвечал мне: -- О! приятель! Да тебе-то какое дело, ты-то что?