Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв. - Георгий Миронов

Семья Рерихов была, конечно же, объединением подвижников.

В 1923 г., с остановкой в Париже, семья отправляется в Индию и уже 2 декабря 1923 г. прибывает в Бомбей.

Открывается новая страница в истории искусства, вписанная в неё семьёй Рериха. Начинается новый этап в его поразительной биографии мыслителя, художника, литератора, просветителя, общественного деятеля.

Но это уже тема других статей, эссе, очерков, книг, альбомов.

Моя задача была достаточно скромна – дать несколько штрихов к художественной биографии человека, сыгравшего в истории русского искусства уникальную роль.

Распространенно мнение, что в России Рерих писал о России, в Индии – об Индии.

Этому есть простое объяснение: зарубежное творчество Рериха изучено вообще недостаточно, а уж полотна на русские сюжеты – и того меньше.

А ведь в 20-е гг. написаны такие картины, как «Двор. Старый Новгород», «Новгородская церковь», «Русская изба», «Ярилина долина», «Св. Глеб», «Св. Николай», «Священная роща», серия «Святые»…

В 40-е гг. появились «Александр Невский», «Богатыри проснулись», «Ярослав», «Мстислав Удалой», «Новгородский погост» и др.

Нетрудно заметить, что в самые трудные для Родины годы Рерих был вместе со своей страной, что в период глубокого проникновения в истоки культуры Востока он не оставлял работы над славянской темой.

Вся «россика» зарубежного периода жизни и творчества Рериха – это и гимн России, и плач по России, и многоэпизодная героическая симфония, посвящённая Родине.

В поддержку Родины (вне зависимости от сложившейся там политической системы) он страстно выступает и как публицист.

Накануне нападения Германии на Советский Союз:

«Всякий, кто ополчился на народ русский почувствует это (отпор. – Г. М.) на своём хребте. Не угроза, сказала так тысячелетняя история народов. Отскакивали разные вредители и поработители, а народ русский, в своей целине необозримой, вырывал новые сокровища».

Тогда же, уже как художественное предупреждение агрессору, он пишет картины «Александр Невский» и «Богатыри проснулись».

Началась война, и он откликается на это известие картиной «Поход Игоря».

Россия вышла из войны победительницей.

Он мечтает, что вот теперь начнётся и новый этап в его жизни, в его творчестве, он полон интересных художественных замыслов.

Несмотря на болезни, он готовится к возвращению на родину.

Уже упакованы свыше четырёхсот картин для отправки в Россию.

А главное – он ещё напишет много новых. «Жизнь бесталанна без героя» – часто повторял он в последние годы.

Он и сам был героем, этот создатель нового направления в искусстве, которое критики назвали «героическим реализмом».

Последний свой подвиг он совершил после смерти – его картины вернулись в Россию. «Держава Рериха» обрела Родину.

Музыкальный мир живописи или поиск гармонии Борисова-Мусатова

На первый взгляд, Виктор Борисов-Мусатов, при всей замечательной деликатности своего характера, уверенно и безапелляционно занял особую, «индивидуальную» нишу в русском искусстве рубежа XIX–XX веков. Художник-романтик, тонкий изысканный мастер, создатель особого «музыкального» живописного письма, поэт красоты природы и красоты женщины, постоянно искавший гармонию в женских образах и в окружающей его русской природе. Непрерывный, мучительный поиск гармонии внутри себя, в отношениях с женщинами и столь любимой им природой России. И постоянная, драматическая утрата ощущения этой гармонии. Конечно же, он мой художник. Подобный поиск я попытался отразить в книге поэзии и прозы, исторических и искусствоведческих эссе «Обретение гармонии». И потому у меня не было сомнений – картина какого русского художника должна была открывать «изобразительный» ряд ассоциативных иллюстраций к этой моей книге, – конечно же, это должна быть репродукция с одной их композиций Борисова-Мусатова.

А вот в соотношении с проектом «От Рублёва до Врубеля. От иконы до картины» романтическое, напрямую не связанное с задачей отображения в живописи штрихов к портрету своей эпохи творчество Виктора Эльпидифоровича входит непросто, не напрямую. Ведь одна из задач предлагаемой читателю книги очерков о русском искусстве и русских художниках – показать, как эпоха отразилась в их творчестве, но и – как данный художник повлиял своим искусством на культуру этой эпохи. Влияние романтического мечтателя Борисова-Мусатова на русское искусство «серебряного века» для меня лично бесспорно, как, надеюсь, и для большинства моих читателей. С темой «отражение эпохи в живописи» сложнее.

Сын бывшего крепостного Эльпидифор Мусатов был причислен со всем свои потомством к мещанам Кузнецкого уезда. Уже отец будущего гения русского романтизма тянулся к образованию, выламывался из сословной среды. Тяга к щемящей красоте дворянской усадьбы, дворянского быта, к «благородности» человеческих взаимоотношений, изысканности чувств, толерантности, присущим дворянскому помещичьему и интеллигентскому быту, приобрела в болезненном мальчике причудливую форму.

Трудно назвать другого художника, чьи работы вызывали бы столь же трагическое ощущение навек уходящей России, – дворянской России.

И если обратиться к сверхзадаче книги, – отражению эпохи в творчестве художника, всё становится на свои места.

Живопись Борисова-Мусатова удивительно точно, виртуозно отображает представление о романтике дворянской усадьбы.

У картин Борисова-Мусатова есть одно поразительное, фантастическое свойство, – они не просто завораживают – в равной степени его современников и людей, живущих в начале XXI века. Они увлекают зрителя в пространство картины, давая возможность вдохнуть вечерний воздух усадьбы, насыщенный слабым ароматом лилий, застывших на глади пруда. Возникает ощущение, что ты сам рукой касаешься чуть шероховатых от времени перил беседки, что это рядом с тобой расположились для неторопливой беседы прелестные молодые дамы в костюмах даже и не XIX, а XVIII века. Какое уж тут отражение эпохи! Можно ли такие картины использовать как дополнительный источник для изучения истории России? Для изучения истории архитектуры, истории костюма XIX века – навряд ли. Будет много временных несовпадений. А вот для исследования умонастроений, мотиваций, вкусов, пристрастий этого века – безусловно.

Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов всю свою недолгую и достаточно драматическую жизнь создавал своего рода миф о «своей России», России, которую он любил и с которой со слезами на глазах прощался в своих полотнах.

А журналисты, искусствоведы, писатели, художники параллельно создавали свои мифы.

Историки, анализировавшие его письма и дневники, представили – казалось бы, документально достоверно, – Борисова-Мусатова как «одинокого мастера», печального отшельника. Отнюдь не мизантропа, но человека, приученного жизнью к одиночеству, наученного, наверное, не безболезненно, обходиться без людей, и потому, возможно, уходившего в придуманный, фантастический мир, в котором существовали, внешне, казалось бы, узнаваемые его современники, но в иных, вневременных обстоятельствах.

Искусствоведы, как знавшие его лично, так и не знавшие, воссоздавали образ услышанного своим временем Мастера, больного, непонятного, и потому несчастного. Они утверждали, что гигантский талант мастера не был понят при жизни, сам же Борисов-Мусатов гением себя ощущал, и это создавало трагические коллизии его жизни.

Если бы и не было такого художника, как Борисов-Мусатов, то Серебряный век должен был его создать. И его придумывали, подстраивая под философские потребности начала XX века: в 1910-е годы рождается представление о Мастере как создателе фантастических изысканных живописных грёз.

Во всех этих версиях «портрета художника» были хотя бы фрагменты, штрихи к истинному портрету выдающегося русского художника.

Десятилетия советского искусствознания окончательно замутили картину, дезориентируя зрителей, видевших его работы, и полностью фальсифицируя представление о художнике у тех, кто мог знакомиться лишь с чёрно-белыми репродукциями.

Теперь уже многие достоинства его картин представлялись со знаком «минус»: воспевал жизнь «дворянских гнёзд», был склонен к созданию «призрачных образов», и вообще – «представитель упадочнического буржуазного искусства», как его представляла Большая советская энциклопедия. Это уже выглядело как политический донос. Художника давно не было на свете, а не понявшие его и не признавшие продолжали искажать его светлый и романтический образ.

Лишь в 60-е годы XX века было признано, что Борисов-Мусатов занимал и занимает особое место в истории русского изобразительного искусства, его творчество, по выражению Д. Сарабьянова, – важнейший этап, соединяющий Сурикова с Кузнецовым и Петровым-Водкиным, тех, в свою очередь, с Кончаловским и Фальком.

Ещё более важно то, что в искусствоведении «мусатовский импрессионизм» воспринимается как явление не только эстетическое, но и историко-культурное.