Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства - Леонид Влодавец

Что-то могло сделать его труд напрасным, превратить в какое-то независимое копирование, а потом какой-нибудь досужий критик будет считать его подражателем, таким же, как несчастного мальчика Иванова. И не будет жалко, если, заплатив двойную цену, кто-то изрежет картину на куски и предаст огню.

Серега аж похолодел от этих размышлений и испытал на какое-то время желание рвануть поскорее домой, к мольберту, и писать поскорее, пока его никто не опередил. Но дороги домой Серега не знал, надо было еще суметь выбраться из этого закрытого поселка. А потому пришлось не рыпаться и терпеливо слушать.

Впрочем, это было не самое страшное. Серега, как и всякий глухой провинциал, несмотря на свое высшее художественное образование, очень боялся, что эти эстеты зададут ему неожиданный вопрос. Ответишь, как учили, — сочтут болваном или ортодоксом, а не ответишь — и вовсе в дураках останешься.

Его, однако, не теребили. Более того, похоже, что его присутствия вообще не замечали до тех пор, пока разговор с узкомузыкальных тем не сместился на общеэстетические.

— Гармония! — воскликнула баба Шура, отвечая на какую-то длинную-предлинную тираду внучки, помянувшей то ли Баха, то ли еще кого-то. — Гармония — символ недостижимого идеала, можно лишь приближаться к ней, но достичь нельзя. Это как горизонт.

— Или коммунизм, — съехидничала внучка.

— Да, — согласился дед, — и коммунизм тоже. Это идеал общества, царство Божие для безбожников. Стремление приблизиться к нему — благо, а шаг в сторону — грех! Так и в искусстве, если ты идешь к идеалу и гармонии — нормально, если разрушаешь идеалы — то это бардак! И наше искусство ушло дальше, чем Бах!

— Прекрасный пример гармонии, — хихикнула Аля, — особенно слово «бардак». Я не говорила, что достижима абсолютная гармония, нечего мне втолковывать прописные истины. И я не считаю, что ее достигли в прошлом, а теперь утратили. Но вот насчет того, что кто-то из советских композиторов ушел дальше Баха к гармонии и красоте, тут я сильно сомневаюсь. Мы сейчас только возвращаемся к настоящему Пониманию красоты от вашего «соцреализма».

— Это куда же это вы возвращаетесь, господа? — прищурился дед. — К какофонии? К абсурду? К декадансу? Вот вопрос!

— Кстати, социалистический реализм — это отнюдь не осужденная партией опера «Великая дружба!» — добавила бабка. — Это Ленинградская симфония Шостаковича! А ваш какофонист Шнитке забудется! Пройдет мода, и о нем никто не вспомнит.

— Бог с ней, с музыкой, — не давая опомниться Але, атаковал дед, — ты вспомни картину «Фашист пролетел»! Я как того парнишку-пастушка вижу, у меня всегда злость разгуливается. Так бы и взлетел, форсаж дал, догнал гада и на гашетку, на гашетку. Чтобы этот «мессер» не ушел. Вот это искусство! Это — соцреализм! Он к действию зовет, к бою и к радости. У того же Пластова вон еще и «Витя-подпасок» есть. Голодраный, послевоенный, а как улыбается, как счастлив! Он же верой живет! Верой! А у вас веры нет и раньше не было. Вы думаете, что идете к Христу, к древней правде, к морали и добру, а на самом-то деле идете хрен знает куда. В Бога по-настоящему, как предки наши, вы не поверите, а в марксизме — разуверились.

— Нет, все не так! — вскричала внучка. — Просто вам обидно, что вы семьдесят два года шли не туда, а мы взяли да и повернули…

— В болото, — вставил дед.

— Уж лучше в болото, чем по устланной трупами дороге! — в запале ответила Аля.

— А в болоте трупов не будет? — спросила баба Шура. — Может быть, те три твоих товарища, которых вы вчера хоронили, уже утонули в этом болоте?

— Не надо, — зло буркнула Аля, — только это уж не приплетайте.

— И верно, — робко заметила Вера Сергеевна, — не надо так.

— Да нет, — распалился Валентин Иванович, — надо! Я-то еще, слава Богу, не слепой, вижу, куда все катится! На железных дорогах диверсии и саботаж, всюду мафия, контрреволюция, Ленину одной рукой честь отдают, а другой голову отворачивают. В соцстранах черт-те что, в наших республиках — бардак! Они тут Россию спасают! Ишь ты! Я ее там, на фронте, в воздухе спасал! Я знаю, что будет, если мы все подряд профукаем и будем храмы строить… вместо ракет!

— Да ты уж потише, — как-то сникнув, пробормотала баба Шура, перехватив взгляд Сереги, — неудобно как-то.

— Да чего мне бояться! — в сердцах рявкнул генерал. — Я не сегодня-завтра сдохну и попрошу, чтоб меня сожгли и с самолета рассыпали. Не хочу и могилы им оставлять. Мне вон дружок рассказывал, что какие-то гаденыши звезды с обелисков сшибают, их ловят, журят да отпускают — дескать, маленькие, глупые. А вот когда они звезды начнут на спинах вырезать — увидите, какие они маленькие. Давить их надо! Давить! Танками, пока еще все не переплавили.

— Да что ты говоришь-то, Бог с тобой! — тревожно пробормотала Александра Михайловна. — Незнакомый человек в доме, интеллигентный.

— А ты что скажешь, майор? — чуть остывая, спросил Валентин Иванович. — Ты же постарше этой дурехи, ты же помнишь, как все было?!

— Почему — майор? — спросил Серега, как-то позабыв о манере деда.

— Потому что на полковника не тянешь, — отмахнулся Валентин Иванович, — а для лейтенанта — староват. Ты скажи: тоже считаешь, что не туда шли?

— Не знаю, — замялся Серега. — Когда Сталин умер, мне четыре года было.

— Дался вам Сталин! Тут речь о том, что мы вообще не туда шли! Вообще!

— Не знаю, — повторил Серега упрямо, — иногда кажется, что не туда. А иногда — что сейчас не туда пошли. У меня и отец, и мать говорили о Сталине хорошо. Сейчас все вокруг говорят, что он преступник. Хрущева я запомнил, особенно когда с макаронами было туго. При Брежневе было лучше, потом стало похуже, а теперь — совсем хуже.

— Да пойми ты! — перебила Аля. — Где бы было твое творчество, твой талант, если бы все было так, как раньше? Ты либо остался бы на всю жизнь никому не известным, либо угодил в психушку!

— Не знаю, — как заклинание, повторил Серега, — я всегда от скуки писал, а когда занимаешься чем-то от скуки, это не надоедает. Значит, глядишь, и написал бы то, что написал. А уж попали бы полотна в Японию — это другое дело. Вон Васильев писал себе и писал, нигде не выставлялся, а теперь его все знают, после смерти конечно. Если бы у меня было что-нибудь стоящее, так, наверное, не пропало бы. А то, что японец полмиллиона отвалил на аукционе, — это не показатель. Вон «Сотбис» тоже немалые тысячи отдал, в долларах, не в рублях, а если разобраться, не знаешь, за что. Разве что для вспоможения творческому поиску. Что сто лет спустя будет — не узнаешь.

— Это точно, — кивнул дед, — молодец, майор!

— Дался тебе этот майор, — проворчала Аля, — у тебя всякий, кто без звания — не человек!

— Звания люди дают и люди отбирают, — произнес генерал, — но сам человек всегда свое звание имеет, которое у него только Господь Бог мог бы отобрать, но и то не может, так как не существует. Я знаю генералов, которые как были капитанами, так и остались. Звезды получили, а ума нет. А есть — капитан, но ему обязательно надо быть генералом, потому что внутри он уже генерал. Вот так. Мало ли что Сергей твой — рядовой. Я ж говорю — внутри него майор уже сидит. И еще расти, наверное, сможет. Кто его знает, может быть, даже до маршала!

— Блестяще! — поджала губки Аля. — Маршал Искусств Советского Союза! Или генерал-лейтенант живописи и ваяния!

— Или просто народный художник СССР, — усмехнулся дед.

— Да зачем эти чины?! — вскипела внучка. — Большая часть наших великих художников даже членами Академии художеств не были.

— Ни черта ты не поняла, — вздохнул дел, — я ведь тебе про то же самое говорю: не важно, что на погонах! Важно другое: можешь ты командовать дивизией или твой предел эскадрилья? Потенциал у тебя на это есть или нет? Я старый, много людей видел и знаю, кто в ком сидит. Вот отец твой — полковник и полковником помрет, хоть это и моя, старого дурака, недоработка. Должность ты, Ванька, генеральскую не потянешь. Только себя измучаешь и людей тоже. Добро будет, если до пенсии без ЧП дотянешь.

— Говорили уже, батя, — примирительно сказал Иван Валентинович. — Что я, не понял, что ли? Но ведь приказ уже есть, все выписано.

— Вот сейчас ахают и охают, что Сталин генерала Павлова расстрелял, — прищурившись, словно бы целясь, скрипнув зубами, припомнил дед, — а небось, не помнят, как он лихо до этого подпрыгнул — оп! — и сразу на командующего округом. А что вышло?! У меня 22 июня навечно завинчено — и в голову, и в сердце! Я как сейчас наш аэродромчик вижу — как «ишаки» разбитые полыхают! И крылья со звездами повсюду валяются, и трупы. Кто прохлопал? Сталин в Москве или Павлов в Минске?! Сейчас вроде бы не так, вроде мы со всеми дружимся. Только и тогда был пакт с немцами, а кончилась дружба двадцать второго! Смотри, Иван, ты ведь не колхоз принимаешь! Там прохлопаешь — без урожая останешься, а здесь сам башки не сносишь и другим придется из-за тебя свои класть.