Шрам - Марина Дяченко

Она проснулась оттого, что Эгерт, застонав во сне, сильно сжал её плечо.

В предутренний час они спали оба, спали спокойно, глубоко, без сновидений, и потому не могли слышать, как, тихонько скрипнув, отворилась дверь деканова кабинета — дверь, уже много дней запертая изнутри. В глубине тёмной комнаты догорали огоньки свечей, и невыносимо душным, дымным, густым был воздух, ринувшийся на волю. На столе, на полу, на всех полках лежали книги — раскрытые, распластанные, беспомощные, как выброшенные на берег медузы; злобно скалилось чучело крысы, закованное в цепи, покрылся пылью стеклянный глобус с огарком внутри, но стальное крыло простиралось всё так же уверенно и мощно, и под сенью его, на рабочем столе декана, поблёскивал чистым, неприкосновенным золотом Амулет Прорицателя.

Декан долго стоял на пороге, опёршись о дверной косяк. Потом выпрямился и плотно прикрыл за собой дверь.

Коридоры университета были знакомы ему до последней трещинки в сводчатом потолке; он шёл и слушал звук своих шагов, метавшийся по пустым переходам. Перед комнатой дочери он остановился, прижавшись щекой к створке тяжёлой двери.

Теперь они счастливы. Декану не нужно было открывать дверь, чтобы увидеть в мутном утреннем свете две головы на одной подушке, переплетения рук, волос, колен и бёдер, переплетения струек дыхания, снов, судеб… Казалось, что там, в комнате, сладко спит одно счастливое, умиротворённое, усталое существо, ничего не знающее о смерти.

Декан рассеянно погладил створку двери. Старое дерево казалось тёплым, будто кожа живого существа. Постояв ещё немного и так и не решившись войти, Луаян двинулся дальше.

Бессчётное количество раз ему случалось выходить на университетское крыльцо и останавливаться между железной змеёй, олицетворением мудрости, и деревянной обезьяной, символизирующей стремление к знанию. На людной прежде площади теперь встречали рассвет неубранные трупы, над ними высилась, как проклятье, закопчённое дымом обиталище Лаш, а за спиной у декана молчал университет, странно беззащитный перед лицом победно взирающей на него Башни.

Мор опустошит землю, если его не остановить. Луаяну было четырнадцать лет, когда в опустевший дом его явился Ларт Легиар, находившийся в пике своего величия; Луаян знал о нём многое, но спросить решился об одном только: правда, что вы остановили чуму?

Десятилетия назад Чёрный Мор пожирал целые города далеко отсюда, на побережье, и море вышло из берегов от переполняющих его трупов. Луаян смутно помнит языки пламени, бегающие по лицам неподвижных людей, чью-то ладонь, закрывающую ему глаза, тяжесть мешковины, наброшенной на голову и плечи, отдалённый вой, не то волчий, не то женский… Тот Мор лишил Луаяна дома, родителей, памяти о прошлом; тот Мор пощадил его, оборвавшись внезапно, как гнилой канат, пощадил, и, круглый сирота, он вышел на дорогу в толпе других сирот, и бродил, пока милосердный случай либо жестокая судьба не привели его в дом Орлана…

Потом он узнал, что Мор никогда не уходит сам. В тот раз его остановил великий маг по имени Ларт Легиар…

Луаян поднял лицо к серому непроницаемому небу. За всю долгую жизнь он так и не достиг величия.

Он оглянулся на университет, на Башню; привычным жестом потёр переносицу. Небо, каким сильным он казался сам себе в четырнадцать лет — и как он на самом деле слаб. Каким жарким был мир тогда, в предгорьях, как палило солнце, как раскалялись камни, каким тёмным, обветренным было лицо Орлана…

Сорвался мокрый, мелкий, как крупа, снег.

Город онемел от ужаса, оцепенел, и всё ещё живое забилось в глубокие щели, и только мертвецы ничего уже не боялись — Луаян шёл, не отводя глаз. Разграбленная лавка хлопала дверью, висящей на одной петле; хозяин её, давно умерший и потому безучастный к разорению, привалился к порогу и косился на прохожего одним высохшим глазом — на месте другого копошился клубок червей. Луаян шёл дальше; в широком дверном проёме катался на качелях мальчишка — два конца толстой верёвки привязаны были к верхней балке двери, мальчишка держался за них руками, самозабвенно раскачиваясь, помогая себе невнятным бормотанием, то влетая в темноту пустого дома, то вылетая наружу, проносясь над глядящей в небо мёртвой женщиной в тёмном платке; рядом стояла кроличья клетка, и кролик, живой и истощённый, проводил Луаяна взглядом. Мальчишке было не до того — он ни разу даже не взглянул в сторону прохожего.

Чем ближе к городским воротам, тем больше попадалось сгоревших и полусгоревших домов — чёрные, будто облачённые в траур, они глядели на Луаяна квадратами окон, и на одном подоконнике он увидел закопчённый цветочный горшок со скорчившимися мёртвыми прутиками.

Отовсюду тянуло дымом, смрадом, разложением; он шёл, перешагивая через тела, обходя завалившиеся на бок экипажи, узлы с покинутым скарбом, телеги, груды мешков и трупы животных. Вода узкого канала за ночь затянулась тонкой плёнкой льда, и сквозь лёд на Луаяна глянуло со дна чьё-то жёлтое безгубое лицо.

Иногда, заслышав шаги, из тёмных щелей выглядывали быстрые живые глаза — и тут же прятались, Луаян не успевал встретиться с ними взглядом. Зато мёртвые глаз не прятали — и он честно смотрел им в ответ, так ни разу и не отвернувшись, будто не зная ни страха, ни отвращения.

Ларт Легиар был великим магом. Орлан был великим магом — а он, Луаян, всего лишь учёный, он слаб, небо, как же он слаб…

Он сбился с пути, заблудившись на знакомых улицах, и дважды вернулся в одно место. На жестяной бороде — вывеске цирюльни — покачивался повешенный мародёр. Надсадно скрипел вывернувшийся из гнезда флюгер.

Ларт тогда звал его с собой… Мальчику стоило, пожалуй, шагнуть навстречу своей судьбе, а теперь он сед, он стар, безнадёжно стар…

Со скрипом качнулась створка ворот. Там, за воротами, кто-то пошевелился; Луаян остановился, пригляделся, подошёл.

В холодной луже умирал мужчина, когда-то молодой и сильный, а теперь страшный, как полуразложившийся мертвец; извиваясь, он пытался напиться талой воды, хлебал, кашлял, косился на Луаяна — и пытался снова, и запёкшиеся губы ловили каждую мутную каплю, достававшуюся тяжким трудом.

Сам не зная зачем, Луаян склонился над ним — и отшатнулся, впервые отшатнулся за весь свой сегодняшний путь.

Мор явился ему, открывшись глазам, обретя лицо и форму; умирающий человек был окутан, опутан, обласкан отвратительными чёрными пальцами, они нежили его, потирали и поглаживали, и движения их подчинялись тому сложному порядку, которому подчиняются многочисленные ноги паука, обхаживающего муху.

Луаян попятился, отходя прочь; двор и улица, каждый дом полны были Мора, чёрных сгустков и подёргивающихся отростков, из каждой щели смотрели белесые глаза, полные тянущей, гнойной, застывшей ненависти — равнодушной и одновременно алчной, ненасытной. Чёрные пальцы холили мертвецов, ощупывали перекошенные лица, залезали в полуоткрытые рты, бесстыдно изучали распростёртые тела мужчин и женщин, Луаяну казалось, что он слышит шорох раздвигаемой одежды и оглаживаемой кожи, что воздух вокруг сгущается, наливаясь всепобеждающим желанием смерти и жаждой убивать…