Бодался телёнок с дубом - Александр Солженицын

У Чуковских в столовой много лет телефон стоял на одном и том же месте - на резном овальном столе, противоположно окну, так что в пасмурный день, да к концу его - серо было. И взявши трубку, и услышав о генеральной прокуратуре, я сразу вспомнил, так и прокололо, как на этом самом месте в такие же полусумерки из этой же трубки в сентябре 65-го, я услышал от Л. Копелева: "Твоё дело передано в генеральную прокуратуру". Дело моё тогда было - захваченный архив, с "Пиром победителей" и "Кругом", и передача его в генеральную прокуратуру означала судебный ход. (Почему они на него не решились тогда - загадка. Имели бы успех.) Тогда-то - в генеральной прокуратуре "Круг" мой просто заснул в сейфе. Но какое-то пророчество было в том: чтобы через 8 лет та же задремавшая змея на том же месте меня ужалила.

Что ж. Громоглашу я против них уже 7 лет, должны были и они, наконец, подать команду.

По телефону с женой мы разговаривали всегда условно, притворно, всё через Лубянку, так и сейчас - будто этот вызов в прокуратуру не выше прыща (она и звонила не тотчас). А поняли оба, что дело серьёзно. Серьёзно, однако сбивало, что летом туда же вызывали Сахарова и всего-навсего для увещательной беседы: прекратить непристойную деятельность. Правда, и не сбив это вовсе, к нему и ко мне отношение властей всегда было разное. Номенклатурно мысля: он - три медали "Золотая звезда", уж от него ли государство не попользовалось? зачеркнуть даже им не просто. А я, сколько знают они меня - как спирт нашатырный под нос, другого от меня не видели. Вызывать меня на увещание - никак не могли. А тогда - на что? И почему - к концу рабочего дня, последнего в неделе? Тут бы и вникнуть. Нет, аналогия отвлекала. (Они на неё и рассчитывали, заманить?..) Ясно было, что своими ногами я не пойду, но и будто - простор ещё оставался, время.

Двух часов не прошло - вдруг топот мужской на крыльце и сильнейший грозный стук по стёклам - именно так стучали, как ЧКГБ - властно, последним стуком. А Лидия Корнеевна ничего не знала - чтоб работы её не прерывать, я ей о прокуратуре ещё и не сказал, и впопыхах объяснять уже некогда. Не готовы мы оказались, впустили! В чужом доме и не мог я советовать - не впускать.

Трое. С глупейшим поводом: для ремонта дачи (какого делать не будут) уже приходили дважды (осматривать меня и мою комнату) - так вот, два месяца назад "забыли книгу сметы" в этом доме, теперь искать пришли. Выедали меня глазами, с полуслепой Л. К. ходили по комнатам. Вдруг - телефонный звонок, и - чужой ремонтник, в чужом доме! - хватнул трубку, выслушал, буркнул - и тут же, книгу потерянную более не ища, - ушли сразу все. Пошла Л. К. за ними, успела увидеть за воротами машину и ещё двоих-троих.

Кажется, так явно: приходили за мной. Нет, безнаказанность стольких уже сошедших эпизодов, а главное - инерция работы, не давшая мне много лет нигде завязть, захряснуть, затиниться, - эта самая инерция мешала мне тотчас же кинуть всю работу, методически собраться и утром катить в Москву. Кончалась пятница, и двое суток - субботу и воскресенье, могли мы потратить на самое нетерпящее, улаживая, обдумывая, признав, что Землетряс уже начался! Нет, я просидел ещё три ночи и два дня в Переделкине, вяло продолжая и ничего не докончив, уже как будто невесомо взвешенный, а всё ещё и на земле, и даже в понедельник утром, не слишком рано спеша в Москву, оставил на месте свой быт, поверхность письменного стола, книги.

Утром 11-го, по дороге в Москву, я знал уже, что отвечу прокуратуре. Но так не рано приехал я, а посыльной прокуратуры (офицер, конечно, но с застенчивой улыбкой) так в рани рабочего дня с новою повесткой, что я не успел и с женой обсудить, как следует, и уже при нём, посыльном, посадивши его в передней, перепечатывал на машинке свой ответ [36] - и вместо подписи приклеил его к повестке. Растянулось долго, и посыльной офицер нервничал в передней (думал ли, что мы ему засаду готовим?), при моём проходе зачем-то вскакивал и вытягивался. Получив ответ - благодарил, и так торопился уйти, листа не сложив, что я ему: "В конверт положите, дождь". Втиснул неловко.

Началась драка - бей побыстрей! Ещё при посыльном стали мы звонить корреспондентам, звать к себе. Сперва - объявить мой ответ. Но заскакивало чувство дальше, раззудись рука, - после этаких слов какие ж ещё остались запреты? Выговаривать - так до дна. И, схвативши третий том "Архипелага", выпечатывали мы уже отрывок из 7-й части, из брежневского времени: закона нет. Пришли от "Нью-Йорк Таймс", от Би-Би-Си, я прочёл им вслух на микрофон. Вот эти два ответа за несколько часов - стоили ситуации.

Но собираться, прощаться - мы и не начинали. Бой - так не первый же раз, не грознее прежних.

Я и сегодня не могу точно понять: почему не взяли меня в Переделкине на даче? почему дремали субботу и воскресенье? И после дерзкого моего ответа 11-го утром - почему не шли взять меня тотчас, если было уже всё решено? Ведь если в пятницу вечером я пришёл бы в прокуратуру (а так просто метнуться по моему характеру, она - рядом, на Пушкинской, две минуты ходьбы и не какое-нибудь же заклятое ГБ) - вот попался бы гусь, вот бы в ловушку! - меня бы тут же и взяли, беззвучно, неглядно. Почему ж не брали в понедельник и во вторник, давали трубить на весь мир? Может быть, и сробели - от громкости моего отпора. Если б я явился в прокуратуру - значит, ещё признавал их власть, значит, ещё была надежда на меня давить, переговариваться.

К вечеру пошли мы с женой погулять, поговорить на Страстной бульвар: это было любимое наше место для разговора подольше - и удивительно, если нас не прослушивали там никогда (правда, мы старались всё время менять направление ртов). Тот самый Страстной бульвар - уширенный конец его, почти кусочек парка - и вообще любимый, и за близость к "Новому миру", сколько здесь новомирских встреч! В этот раз следили за нами плотно, явно. Но когда не следили совсем? - от этого день не становился изрядным.

Перебрали, что в чертах общих мы готовы как никогда, все главные книги спасены, недосягаемы для ГБ. И что к аресту надо приготовиться, простые вещи собрать. Но - усталые, приторможенные мозги: на настоящее обсуждение Землетряса - он пришёл, но он ли уже? - не достало чёткости, какая-то вялость. Я повторил, как и прежде, что два года в тюрьме выдержу - чтоб дожить до напечатания всех вещей, а дольше - не берусь. Что в лагере работать не буду ни дня, а при тюремном режиме можно бы и писать. Что писать? Историю России в кратких рассказах для детей, прозрачным языком, неукрашенным сюжетом. (С тех пор задумал, как свои сыновья пошли, а соберусь ли?) Обсуждали, как при свидании передавать написанное серьёзное. Как буду вести себя на следствии, на суде (давно решено: не признаю их и не разговариваю с ними).

Был бессолнечный полуснежный день (земля - под белым, деревья и скамьи черны), а вот уже и к сумеркам - горели враждебные огни в АПН, и с двух сторон бульвара катили огоньки автомобилей. Кончался день, не взяли.

Покойный рабочий вечер. Делали последнюю фотоплёнку с "Тихим Доном". Слушали радио, как мой утренний ответ уже по миру громыхал. Собрали простейшие тюремные вещи, а мешочка не нашли - вот заелись: тюремного мешка нет наготове! Ночью, в обычную бессонницу, я тоже хорошо поработал, сделал правку "Письма вождям": оценки и предложения все оставались, но надо было снять прежний уговорительный тон, он сейчас звучал бы как слабость. И так на душе было спокойно, никаких предчувствий, никакой угнетённости. Не кидался я проверять, сжигать, подальше прятать - ведь для работы завтра и через неделю - всё эго понадобится, зачем же?

С утра опять работали, каждый за своим столом. У жены много стеклось опасного и всё лежало на столе. 10 часов, назначенные во вчерашней повестке. Одиннадцать. Двенадцать. Не идут. Молча работаем. Как хорошо работаем! - отпадает с души последняя тяжесть: Отступили! Живём дальше!! Я ответил: Судить виновников геноцида! - и мир, и покой, облизнулись и отступили. Потерпят и дальше. Никакие патриоты не звонили, никто не рвался в квартиру, никто подозрительный не маячил под парадным. Может быть потому не шли, что иностранные корреспонденты дежурили близ нашего дома?

И я даже не проверил как следует большой заваленной поверхности своего письменного стола, не видел плёнки-копии, давно назначенной на сожжение. Хуже. Лежали на столе письма из-за границы от доверенных моих людей, от издателей, их надо было срочно обработать и сжечь - и тоже времени не было. Да, вспоминаю, вот же почему: 14-го вечером назначена была моя встреча с западным человеком - и я гнал подготовить то, и только то, необходимое, что предполагал в этот вечер отправить.

Теперь имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что всe передачи на Запад я совершал не через посредников, не через цепочку людей, а сам, своими руками! Следило ГБ за приходящими ко мне, за уходящими, и с кем они там встречались дальше но по вельможности своего сознания, по себе меря, не могли представить ни генерал-майоры, ни даже майоры, что нобелевский лауреат - сам, как мальчишка, по неосвещённым углам в неурочное время шныряет со сменённой шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных углах - и передаёт. Ни разу не уследили и ни разу не накрыли! - а какое бы торжество, что за урожай!.. Правда, помогало здесь моё загородное житьё - то в Рождестве, то в Жуковке, то в Переделкине, обычно шёл я на встречи оттуда. Из Рождества можно было гнать пять вёрст по чистому полю на полустанок, да одеться как на местную прогулку, да выйти лениво в лес, а потом крюку и гону. Из Жуковки можно было ехать не обычной электричкой (на станции то и дело дежурили топтуны) - в другую сторону и кружным автобусом на Одинцово. Из Переделкина - не как обычно на улицу, а через задний проходной двор, где не ходили зимой, на другую улицу и пустынными снежными ночными тропами - на другой полустанок, Мичуринец. И перед тем по телефону с женой успокоительные разговоры, что мол спать ложусь. И - ночной огонёк оставить в окне. А если попадало ехать на встречу из самой Москвы, то либо выехать электричкой же за город, плутануть в темноте и воротиться в Москву, либо, либо... Нет, городские рецепты пока придержим, другим пригодятся. ...А ещё ж остаётся и быстрая ходьба. В 55 лет я не считал себя старым для такой работы, даже очень от неё молодел и духом возвышался. Обрюзгшие гебисты не предполагали во мне такого, сейчас прочтут - удивятся.