Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Многие воспользовались этой лазейкой с помощью специальных иммиграционных адвокатов. Но Владимир не стал отрекаться от своего прошлого (хотя наш адвокат усиленно уговаривал это сделать), считая этот путь недостойным, к тому же такой поступок перечеркнул бы целую полосу его жизни. В результате он восемь лет находился под угрозой депортации. Право на постоянное проживание он получил, только когда заболел неизлечимым раком легких и в грин-карте уже не нуждался. Такое «гуманное» решение приняли иммиграционные власти под давлением нашего адвоката.

Мы регулярно ездили на слушания его дела в иммиграционный суд Лос-Анджелеса. Невежественные клерки называли Владимира мэром Югославии, а судья, привыкший к незаконно проникшим в страну мексиканцам, понимал немногим больше своих подчиненных. В ненавистном суде у Владимира всегда лиловел мизинец на левой руке; нормальный вид он принимал лишь через некоторое время после заседания суда. Его иммиграционное дело напоминало многотомное собрание сочинений. На каждом слушании депортация Владимира откладывалась, и он продолжал жить и работать в Америке.

После переезда в Америку, естественно, встал вопрос, как Владимиру применить свой профессиональный опыт; по легкомыслию мы не подумали и об этом! Исключительно способный к языкам, Владимир, несмотря на зрелый возраст, выучил английский буквально за полгода; еще он хорошо знал французский. Он устроился библиотекарем в Государственный университет Калифорнии; для того чтобы получить эту работу, требовалось принести присягу на верность США. Присягающий должен был заявить, что никогда не принадлежал к политическим организациям, целью которых является свержение правительства. Это было одно из следствий «Красной угрозы». K середине 1960-х годов законность этого требования в отношении работников государственных университетов уже много раз ставилась под сомнение; выступали против нее и участники так называемого Движения за свободу слова (Free Speech Movement). Владимир получил работу во время очередного рассмотрения легального статуса закона и присяги не приносил, а потом от него ее не требовали.

Наиболее деятельно протестовал кампус Беркли, где студенты и профессора организовывали большие демонстрации за свободу слова, в защиту гражданских прав (главным образом – чернокожих американцев) и против Вьетнамской войны. Протестующие не раз занимали здание университетской администрации, что часто заканчивалось беспорядками с жестоким вмешательством полиции. Одним из поводов для протестов было увольнение из UCLA талантливой Анжелы Дэвис, чернокожего борца за гражданские права. Она была ученицей марксиста Герберта Маркузе, представителя франкфуртской школы, членом Коммунистической партии США, отвергавшей присягу лояльности, и ее то увольняли, то восстанавливали.

Как шестидесятница, я, конечно, была против ее увольнения, хотя меня шокировал ее ответ на вопрос, который я задала во время ее выступления в Университете Южной Калифорнии (где я преподавала) о советском вторжении в Чехословакию в 1968 году. В целом Дэвис высказалась за, разделив позицию американской компартии, относившейся к вторжению верноподданнически.

Мы с Владимиром участвовали в лос-анджелесских демонстрациях, как и большинство тех моих друзей и знакомых, которые не относились к первой и второй волнам эмиграциям. Дети эмигрантов, как правило, придерживались политических взглядов своих родителей, а те усматривали в протестах влияние Советского Союза. Следило ли за нами ФБР, я не знаю, – во всяком случае, на переговорах с иммиграционными властями об участии Владимира в демонстрациях не упоминалось. Правда, ФБР обращалось к моему брату по поводу моего первого мужа Александра Альбина, явно перепутав фамилии. Владимир любил иронизировать по поводу местных левых, неохотно выходивших на манифестации под дождем: «Что же будет, когда начнется революция?» – ведь многие из них о ней мечтали.

Владимир и я (1967)

Политические взгляды Владимира вполне соответствовали американским либеральным установкам, благодаря чему он сразу же нашел с нашими левыми либералами общий язык. Это объясняется его мировоззрением, которое можно охарактеризовать как социал-демократическое в современном европейском смысле. Его ближайшим другом стал Виктор Гилинский, тоже поборник социал-демократических ценностей. Правда, они не помешали Виктору в будущем войти в первый состав Комиссии ядерного надзора (Atomic Energy Commission), а назначил его туда президент от Республиканской партии Джеральд Форд! Как я пишу в предыдущей главе, мы с Гилинскими ходили на антивоенные демонстрации, а вечерами Виктор и Владимир созванивались, чтобы обсудить новости.

Еще мне запомнился разговор Владимира с Эдуардом Голдштукером, специалистом по Кафке, в Пражскую весну бывшего сподвижником Дубчека и эмигрировавшим вскоре после того, как в город вошли советские войска. Мы познакомились у наших друзей Марианны и Генриха Бирнбаума[383] из UCLA, кажется, в 1969 году. В какой-то момент разговора все, кроме Владимира с Эдуардом, замолчали, чтобы послушать диалог двоих людей «оттуда». Как и следовало ожидать, их позиции не слишком различались – сближали все те же социал-демократические принципы.

Делегации известных советских ученых, приехавших в Калифорнийский технологический институт (Caltech), не повезло. Они прибыли в это престижное учебное заведение в дни вторжения в Прагу, и все научные встречи были в знак протеста отменены. Оставалась только увеселительная программа, в частности поездка в Диснейленд, в которой я участвовала в качестве переводчика. За первым совместным ужином один из ученых выразил – правда, в мягкой, остроумной форме – несогласие с чехословацкой операцией; остальные сидели в гробовом молчании. Этим ученым был очаровательный Лев Герасимович Лойцянский, специалист по гидроаэродинамике, с которым я подружилась; когда наша группа ехала куда-нибудь на автобусе, мы садились рядом и рассказывали друг другу о себе. Меня поразило его знание стихов Зинаиды Гиппиус, о которой я как раз писала диссертацию. Узнав, что я двоюродная внучка Антона Билимовича, он, к моему удивлению, сказал, что знает его работы и недавно виделся с ним в Белграде[384]. Лев Герасимович даже рассказал мне о своей недолгой службе в белой армии в Крыму. Иными словами, фоном нашего знакомства были те неожиданные пересечения, в которых я вижу такой большой смысл. Знакомство возобновилось через несколько лет, когда я стажировалась в Ленинграде и была приглашена в гости к Д. С. Лихачеву – они с Лойцянским соседствовали; я хорошо помню большую квартиру Льва Герасимовича в районе Политехнического университета, где он возглавлял кафедру гидроаэродинамики, и его богатую коллекцию российской живописи начала ХХ века.