Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Виктор регулярно ездит в Буэнос-Айрес, где у Гилинских есть квартира. На фотографии он со своим гуру по танго. Там он танцует за полночь в танго-клубах, а когда приезжает в Беркли, где живет его дочь, то всегда отправляется в местный клуб – теперь танго всюду в большой моде. Вот уже пятнадцать лет (сейчас Виктору восемьдесят), как он рассказывает о своих успехах на этом поприще. На днях Виктор похвастался тем, что какой-то невероятный специалист по танго, у которого он брал очередной урок, очень его хвалил. Было время, когда мы говорили по телефону каждый день; теперь мы созваниваемся редко, но танго фигурирует в каждом разговоре.

Виктор и аргентинский «тангист». Буэнос-Айрес (2010-е)

Последний раз мы виделись в Лос-Анджелесе в августе 2013 года. Они с женой пришли на празднование пятидесятилетнего юбилея моей дочери Аси, которую Виктор знает с рождения. В трудные минуты жизни, особенно после смерти Владимира, он был мне добрым, а может быть, и лучшим другом. Первым человеком, кому я позвонила, когда Владимир умер, был Виктор. Это было ночью, и он сразу же приехал, помог мне с вызовом покойницкой и устройством похорон – за все это я ему очень благодарна. Я его иногда называла «Викторек-помидорек», а он меня – «Olga M. Olga, Private Detective» (частный сыщик) – почему не помню.

Владимир Матич, или История одного коммуниста

Мы с Владимиром Матичем познакомились в Нови-Саде в 1964 году. Я была стажером Нови-Садского университета, а он – вице-мэром города. Впрочем, во всем, что касалось образования, культуры и планирования развития города, Владимир выполнял обязанности мэра, так как сам мэр был фигурой чисто политической. Наша встреча радикально изменила и его, и мою жизнь.

Я тогда не подозревала, что Нови-Сад уже «участвовал» в жизни нашей семьи: в конце 1944 года В. В. Шульгин был арестован НКВД в рамках операции Смерш и отправлен именно туда. Там НКВД занимал резиденцию, в которой еще недавно помещалось управление фашистских оккупантов (во время войны эта часть Сербии была оккупирована Венгрией). В Нови-Саде В. В. допрашивали, оттуда вывезли в Венгрию, затем отправили в Москву, на Лубянку, и наконец во Владимирскую тюрьму. О знаменательности Нови-Сада в личной биографии моего двоюродного деда я тоже узнала не так давно: в 1924 году он там женился во второй раз. Оказалось, что этот город был для него связан с началом новой жизни в двух качествах.

Для меня, как для любителя неожиданных совпадений, наше с Шульгиным пересечение приобрело особый смысл, но уже после смерти Владимира. Такие пересечения, даже самые ничтожные, для человека с диаспорическим сознанием приобретают знаковый смысл. Ведь диаспорическое сознание по преимуществу является пространственно-временной категорией. Старым эмигрантам, пережившим революцию и Гражданскую войну, такие совпадения заменяли разорванные пространственно-временные связи. Они чем-то напоминают совпадения в «Докторе Живаго», представляющие собой смыслообразующие звенья в хронотопе романа и отражающие дислокацию как последствие революции. Пастернаковские совпадения противостоят разобщенности новой, радикально изменившейся жизни, напоминающей эмигрантское бытие.

Владимир Матич был членом компартии (Союза коммунистов Югославии). Хорошо помню свои переживания при пересечении границы из Австрии в Югославию в 1964 году, связанные с тем, что я оказалась в коммунистической стране. Я еще по-староэмигрантски видела в партийности серьезную преграду. Впрочем, ее преодолению способствовали среда шестидесятников в университете и знакомство с левыми студентами, особенно с теми, чьи родители принадлежали к американской компартии. С Арни Спрингером я дружу по сей день[380].

Куда удивительнее было то, что Владимира быстро принял мой отец, убежденный антикоммунист. Он любил вспоминать, как приехал за мной в Югославию по поручению мамы, которая боялась, что я там останусь, как мы (по моему настоянию – втроем) ездили по памятным для него местам, а вечерами среди прочего говорили о политике: Владимир хорошо владел русским языком. К концу нашего путешествия папа даже привязался к молодому коммунисту, который прежде, чем стать вице-мэром, возглавлял нови-садский отдел компартии. Из их частых разговоров о политике мне особенно запомнился тот, что состоялся после выступления в Дубровнике американского балета Баланчина.

Владимир Матич. Лос-Анджелес (1967)

Мы сидели недалеко от вице-президента Югославии Александра Ранковича, среди прочего курировавшего УДБ[381], югославский КГБ. Владимир резко критиковал Ранковича за реакционную политику, попирание прав человека, за то, что тот препятствовал утверждению многопартийной системы, которую либеральные коммунисты (Владимир был из таких) в те годы начинали осторожно продвигать. Он сравнивал Ранковича с такими членами советского политбюро, как Александр Шелепин и Владимир Семичастный, что было большим преувеличением: до них Ранковичу было далеко, но в относительно вольной политической обстановке Югославии его позиция представлялась именно в таком свете. Ранковича через год сняли, так что отношение к нему Владимира вполне соответствовало тогдашнему политическому дискурсу. Из их разговоров отец стал понимать, что их воззрения не слишком различались. Это заставило его пересмотреть и свое отношение к членству в компартии, которое для него, конечно, было несравненно бóльшим камнем преткновения, чем для меня. В дальнейшем мои родители, как и их староэмигрантские друзья, Владимира полюбили.

Владимир, в свою очередь, говорил, что к тому времени разочарование в политической работе и в самой партии изменило его представление об антикоммунистах. Он уже часто бывал недоволен методами идеологической работы, даже если в их основе лежали благие намерения.

В смешном ключе – вспоминается попытка властей убедить местных цыган (их в Воеводине было очень много) голосовать на выборах, чтобы иметь своего представителя в городском управлении. У них был свой «район» на берегу Дуная, где Владимир однажды выступал с предвыборной речью и после смешно рассказывал, как цыгане ему возражали, напоминая о своем кочевом образе жизни; одна цыганка пыталась ему погадать, другая предлагала себя. На цыганский агитпроп были брошены большие партийные силы, но, как и следовало ожидать, все кончилось полным провалом.

В этом примере нет ничего зловещего с идеологической точки зрения, да и в работе Владимира, скорее всего, не было ситуаций, требовавших серьезных моральных компромиссов, – ведь тогда Югославия очень сильно отличалась от Советского Союза. Люди спокойно критиковали правительство как в своем, так и в чужом кругу; я впервые стала этому свидетелем в 1964 году на Адриатическом море, когда мы с моим первым мужем Александром Альбином, американцем сербского происхождения, сняли комнату у незнакомой семьи, глава которой за ужином вовсю ругал Тито.