Воспоминания. Лидер московских кадетов о русской политике. 1880–1917 - Василий Маклаков

Ф.Д. Самарин не без иронии отмечал, что мы, по-видимому, более не отвергаем самодержавия; язвительно радовался, что мы, наконец, точнее определили нашу позицию, если всегда так смотрели на это, или изменили ее, если раньше были за конституцию. Но эта ирония не задевала; гораздо удивительнее было то, что представитель славянофильства теперь отвергал Земский собор. На частном совещании голосования не было. Идеалисты дворянства делали усилия, чтобы привести всех к соглашению. В правом лагере было много сторонников этого. Но главари обеих партий, с их точки зрения, так много уступили, что дальше идти не могли. Переговоры были прекращены. На другой день в публичном собрании происходило голосование. За адрес правых было подано 219 шаров, за наш 153; подсчет показывал, что многие голосовали за оба адреса, что стирало резкую грань между нами. Для обычного реакционного настроения московского дворянства это было успехом. Оставалось его закрепить. Было решено составить мотивированное мнение, объяснявшее, почему мы голосовали против принятого адреса, и за подписями приложить к протоколу. Составление этого мнения было поручено С.Н. Трубецкому, Н.А. Хомякову и мне. Оно было оглашено в публичном заседании Н.Ф. Рихтером, который позднее, в эпоху Столыпина, стал реакционным председателем губернской земской управы. Читал он его с искренним подъемом. Фраза, принадлежавшая перу С.Н. Трубецкого, что «бюрократический строй, парализующий русское общество и русский народ и разобщающий его с монархом, составляет не силу, а слабость России», была покрыта аплодисментами, в которых участвовали и наши противники. Особое мнение кончалось словами, что «по указанным в нем основаниям, мы с скорбным чувством не могли присоединиться к адресу большинства московского дворянства». Под мнением подписалось больше ста человек. Приложение этого мнения к журналу ослабляло силу правого адреса. И когда на адрес большинства был получен лестный ответ Государя, который пришлось оглашать П.Н. Трубецкому, под крики «ура», все понимали, что дать опору агрессивной реакционной политике этот адрес уже не мог.

Если в специфической дворянской среде началось присоединение к Освободительному Движению с его лозунгом «Долой самодержавие», то такая новая атмосфера еще резче и страшнее отзывалась на «Ахеронте». Я с раннего детства еще помнил то время, когда в деревнях «революционерам» вязали лопатки, когда покушения на Александра II и убийство его воспринимались как месть «господ» за «освобождение крестьян», когда московские охотнорядцы избивали студентов как «бунтовщиков». Все это давно миновало. Настроение изменилось. Студенческие «забастовки», над которыми так легко было просто смеяться, теперь вызывали сочувствие в народе, как протест против власти. Для пропаганды революционеров в народе создавалась и в этом вопросе новая благоприятная атмосфера. Власть начала понимать, что одной репрессией она не может с этой атмосферой справиться, и приемы своей борьбы изменила. Она старалась тоже проникать в «народные массы» и создавать в них сторонников против революции. Так возникла знаменитая «зубатовщина» в рабочей среде. В результате ее разыгралась трагедия 9 января в Петербурге. Она всех захватила врасплох. Герой этого дня, священник Гапон, казался загадкой. Помню, как в Москве, на одном левом адвокатском собрании, под председательством Малянтовича, нам делали доклад об этих событиях и с каким почтением в голосе левый докладчик говорил о деятельности «отца Георгия Гапона». Потом Гапон оказался агентом полиции, был революционерами обличен и повешен. В нем, как и в Азефе, как и в большинстве деятелей этого типа, было трудно провести грань между их двумя естествами. Но самое событие 9 января, поход толпы к Государю с иконами и пением, которое кончилось расстрелом безоружных, произвело потрясающее на всех впечатление. Расстрел показал, насколько власть была сильнее безоружной толпы, но что зато самые основания власти тогда стали шататься. В обществе самом мирном событие вызвало такое негодование, что даже умеренный П.Б. Струве писал в «Освобождении»:

«На улицах Петербурга пролилась кровь и разорвала навсегда связь между народом и царем. Вчера еще были споры и партии. Сегодня у русского освободительного движения должно быть единое тело и единый дух; одна двуединая мысль: возмездие и свобода во что бы то ни стало».

Напуганная последствиями своей же победы, власть опять начала уступать, по-прежнему колеблясь и одной рукой уничтожая то, что другой было сделано. 18 февраля в один и тот же день были опубликованы, за подписью Государя, три противоречивых акта: реакционный Манифест, полный угрозами, либеральный рескрипт Булыгину с обещанием представительства и «революционный» по содержанию указ Сенату, приглашение всем высказывать свои желания об изменениях существующего строя. Освободительное Движение с этих пор пошло к быстрой развязке.

Теперь все это история. Но в воспоминаниях уместно указывать, какое участие в этом движении я сам принимал. Я уже отмечал парадокс моего положения. Будучи близок к земской среде, к руководителям ее этой эпохи, в их работе я не мог участвовать. Если для наблюдения за земским движением я был отлично поставлен и как секретарь «Беседы», и как член секретариата земских съездов, то активно я с ними работать не мог, если не считать таких спорадических выступлений, как при борьбе в Московском Дворянском собрании за адрес, где я оказался выбранным в редакционную комиссию с людьми несоизмеримыми по авторитету со мной, как С.Н. Трубецкой и Н.А. Хомяков. Было еще одно мое выступление в Сельскохозяйственном комитете. Вот и весь мой багаж как участника Освободительного Движения. Только косвенно я мог ему некоторые услуги оказывать. С 1897 года, когда мне пришлось поехать за границу по одному адвокатскому делу, я усвоил привычку ездить в Париж на праздники Рождества и Пасхи. Так я естественно сделался органом связи между политическими деятелями Союза освобождения (из той же близкой мне земской среды) и их единомышленниками за границей. Это превратилось в регулярные доклады перед приглашенной специально для этого публикой. Я каждый раз делал их у П.Б. Струве, когда он из Штутгарта переехал в Париж; Струве я знал еще в России, когда он был главою марксистов и когда я не подозревал его будущей исторической роли. У Струве я многому научился и считал его исключительным человеком как по умственным качествам, так и моральной его высоте. Кроме него, делал доклады у М.М. Ковалевского, для профессоров его школы, у Добриновича (КВ. Аркадакский), где встречал наиболее левую публику, например М.А. Натансона. Общение с ними для меня было полезно. Я тогда же стал сотрудничать в «Освобождении», доставляя в него документацию. Но конечно, это нельзя было назвать серьезной и особенно систематической деятельностью. И потому могу повторить, что от Освободительного Движения я был в стороне.