Опыт автобиографии - Герберт Уэллс

— Купите себе все, что может понадобиться для обучения науке, — сказал он.

— А сдача? — спросил я, ощутив себя обладателем огромного капитала.

— Потом отчитаетесь.

Мне надо было очень осмотрительно обойтись с полученными деньгами. Наличная аппаратура была свалена в бывший спальный комод и находилась в ужасающем состоянии. Мой предшественник был француз и, очевидно, обладал исключительным упорством в достижении своих целей. Пиком его химических демонстраций должно было являться добывание кислорода путем подогрева колбы с солью марганцевой кислоты. Юный Робертс, сын комического актера Артура Робертса, рассказывал мне, что зрелище было действительно впечатляющим. Производство стекла находилось тогда на примитивном уровне, и обычная лабораторная колба, или, как ее иначе называют, флорентийская колба, изготовлялась не из огнеупорного, а из обычного стекла, так что она лопалась и разваливалась при малейшем перегреве. Мой предшественник наполнял колбу солью марганцевой кислоты, ставил ее на треножник, помещал под нею бунзеновскую горелку и надеялся таким способом получить кислород. Но прежде чем процесс образования кислорода набирал полную силу, колба громко лопалась и ее дно падало в горелку. Тогда учитель подтягивал войска и пускал в ход вторую флорентийскую колбу — с тем же результатом. Класс начинал смеяться, но он, воспрянув духом, словно француз под Ватерлоо, бросал в бой третью колбу. А результат — тот же самый; когда класс падал от хохота, демонстрация опыта прекращалась. Флорентийских колб больше не оставалось, и исчезал повод для аплодисментов. Комод, о котором шла речь, был заполнен в основном лопнувшими колбами, причем каждая из них аккуратно стояла на своем отвалившемся донышке.

Я стал думать об этом наглядном примере подступов к экспериментальному знанию, — равно как и размышлять над следами попытки использования мела для классной доски в качестве двуокиси углерода, при том что он вообще не является углеродом. И я оставил свой соверен неразменянным.

Я обсудил эту проблему с Дж.-В.

— Мистер Милн, — сказал я, — мне кажется, что проводить опыты перед классом — большая ошибка.

— Во всяком случае, это дурно влияет на дисциплину, — заметил он.

— Я предлагаю, если позволите, просто показывать ход экспериментов на доске, цветными мелками, которые я и куплю из вашего фунта, и толково объяснять, какие при этом происходят реакции, класс же должен все это записывать в тетрадки. Я еще ни разу не слышал, чтобы провалился эксперимент, записанный на доске. С другой стороны, чрезмерное стремление к наглядности…

— Я во всем с вами согласен, — сказал он.

— Впрочем, несколько позже я начну у них на глазах мало-помалу препарировать кролика и заставлю их все записывать. Я собираюсь делать это под водой и избавить их от зрелища разложенных на столе потрохов, но мне надо сперва купить большой лоток с крышкой, грузило и иголки.

— А не будет ли все это… немного неделикатно?

— Не будет. Я покажу им на доске, что посмотреть.

— Никогда не догадаешься, против чего станут возражать родители. Но если вы так думаете…

Подобным путем я ухитрялся без излишнего оригинальничанья учить класс делать зарисовки, записи и понимать большое число вещей, которые показались бы им очень сложными, если б они столкнулись с ними во всей их реальной запутанности. Я, например, никогда не пользовался химическими весами; химические весы, особенно если они долго провалялись в темном комоде, могут сбить с толку человека, склонного к поспешным выводам, да к тому же мой предшественник потерял большую часть гирек. В результате я избавил своих учеников от шума и вони, сопровождающих научный эксперимент, и дал им систему научных принципов и отношений, а заодно и примеры, которые должны были подготовить к экзаменам, ожидающим их в ближайшие годы.

Милн произвел на меня впечатление по-настоящему способного педагога, желающего сделать все для своих мальчиков; был он человеком изначально своеобычным, и я узнал с его помощью, как поддерживать дисциплину и вести дела. Материальные обстоятельства не могли его не тревожить, но при этом он внимательно следил за своими учениками, не позволял им трудиться через силу и не заставлял их подолгу сидеть за книгами, а то и менял предмет занятий, хорошо понимая, какие у них могут возникнуть отрицательные реакции. Он думал о них по ночам. Мальчики ему доверяли, и я никогда не видел школы, в которой ученики обладали бы лучшими манерами. С первого нашего знакомства он держался со мной по-дружески и с пониманием. Он был небольшого роста, одет во все серое, голова у него была удлиненная, на остром носу очки; он отличался странным поставом головы, носил маленькую бородку, держался стеснительно и слегка шепелявил. Поначалу он предложил мне жить при школе и преподавать английский, точные науки и рисование за шестьдесят фунтов в год, но я пожелал остаться со своей тетей и кузиной на Фицрой-роуд; к тому же я терпеть не мог налагаемых на учителя воскресных обязанностей и все свободное время хотел уделять литературным занятиям и подготовке к семестровым экзаменам в Лондонском университете. Поэтому я отказался от жилья и питания за исключением полуденного ленча и уговорился приходить в девять и уходить в пять или около того. И еще я поставил условие, что не буду преподавать закон Божий, поскольку иначе должен был бы кривить душой. Его это устроило. Ему понравилось, что я, даже рискуя не получить работу, в которой явно нуждался, следовал велениям совести.

Полуденный ленч был превосходен; я разделял его с несколькими приходящими учениками. Я не забыл еще Холт и в самых восторженных выражениях описал свои ленчи Симмонсу, расхваливая чистоту, белые салфетки и цветы на столе. В мире, в котором я жил, я доселе не видел цветов на обеденном столе. А во главе стола лицом ко мне сидела миссис Милн, озабоченная тем, чтобы я ел получше, поскольку я был, по ее мнению, до невозможности худ.

Думается, недалек тот день, когда с лица земли исчезнет последняя из частных школ. Пятьдесят лет назад их владельцы отвечали за образование или отсутствие такового у значительной части британского среднего класса. Общественного контроля за ними не было. Определенный уровень знаний не предусматривался, всякий желающий мог открыть подобную школу и преподавать в ней, родители отдавали ребенка куда считали нужным и забирали его оттуда, когда решали, что он уже достаточно образован.

Некоторые университеты и так называемые общественные комиссии проводили экзамены, на которые, дабы поднять престиж школы, посылали наиболее способных учеников, и эти организации оказывали определенное влияние на выбор предметов. Большинство частных школ готовили детей из средних классов к бизнесу или какой-либо профессиональной деятельности, не давая знания не только иностранных языков, но и родного, на котором выпускники изъяснялись и писали самым неудовлетворительным образом; их не обучали рисованию, навыкам обращения с научной аппаратурой, оставляли во тьме невежества во всем, что касалось физики, истории, экономики, исполненными презрения к выученикам закрытых учебных заведений и если и осознающими недостатки собственного образования, то лишь в той мере, чтобы испытывать недоверие и враждебность ко всем проявлениям умственного превосходства и солидного интеллектуального багажа.