Марина Мнишек - Вячеслав Козляков

Когда Марина покинет наконец раздираемое противоречиями Тушино, она оставит гневное и исполненное презрения письмо польскому «рыцарству»: «Не могу уже дальше быть к себе жестокой, попрать, отдать на произвол судьбы и не радеть о том, что люди добродетельные ставят превыше всего… и не уберечь от окончательного несчастия и оскорбления себя и своего сана от тех самых, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня».

«Царица» наконец-то высказала все, о чем так долго мечтала. До нее доходили слухи о том, что ее имя часто возникает во время солдатских попоек, и это приводило ее в негодование: «Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!…» Она не могла простить гетману князю Роману Ружинскому, допустившему, что в Тушинском лагере обсуждали, как поступить с бывшей «царицей». Более того, готовы были расправиться с нею без всякой вины! «Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь!»

Досталось от Марины теперь и самому королю, посмевшему предъявлять какие-то «права» и на ее царский сан, и на Московское государство: «Подобно тому, как я не могла вынести оскорблений невинности и презрения, так и теперь не попустит Бог, чтобы кто-нибудь частно спекулировал моей особой, изменнически выдавая меня, прислуживаясь, понося меня и мой сан, задумывая увезти меня туда-то и выдать тому-то, ибо никто не имеет никаких законных прав ни на меня, ни на это государство. Не дай Бог того, чтобы он когда-нибудь порадовался своей измене и клятвопреступничеству» [320].

Бедная, оскорбленная Марина, гневавшаяся от одной мысли, что солдаты могли вспоминать ее имя, держа в руках не саблю, а пивную кружку! Эти солдатские байки тушинских ветеранов позже пойдут гулять по свету, пока не будут записаны польским историком Кобержицким, написавшим почти полвека спустя историю короля Владислава IV (книга вышла в Данциге в 1655 году). Отдавая должное незаурядной соотечественнице, Кобержицкий не удержался от намеков, изменяя тону учтивости: «Эта необыкновенно умная женщина обходила лагеря польских рот, умоляла, обещала щедрые награды, в отдельные отряды посылала своих надежных поверенных, и всякими средствами, не всегда согласными с женским целомудрием, так умела повлиять на настроение солдат, что отвлекла их от короля и укрепила в них преданность Димитрию». Грязные намеки Кобержицкого будут развиты впоследствии Николаем Костомаровым.

В «жизнеописании» Марины Мнишек (1874 год) он так напишет о времени, предшествовавшем бунту донцов: «Тогда Марина явилась перед войском с распущенными волосами, плачущая, перебегала от одной ставки к другой, умоляла, заклинала не оставлять ее; “она, – говорит современник, – не останавливалась ни перед какими средствами, противными женской стыдливости”» [321].

Вся эта изображенная Костомаровым театральная сцена из дешевой исторической драмы является прекрасной иллюстрацией того, как возникают мифы, если полностью доверяться записям «современников». Бороться с мифом трудно, да и не нужно. Однажды появившись, он начинает жить по своим законам. А уж дело исторического чутья каждого, какую концепцию исторического героя он принимает. Главное, чтобы при этом существовал выбор.

Вернемся к отъезду Марины Мнишек из Тушинского лагеря. Как мы помним, ей с самого начала разрешили покинуть подмосковные «таборы», но только на свой страх и риск. Так она и поступила. Дату отъезда Марины из Тушина – 13 (23) февраля 1610 года – привел в своем дневнике Иосиф Будило [322].

Автор «Нового летописца» позднее посвятил этому событию отдельную статью «О Сардамирской дочери Маринке», но безосновательно приписал инициативу побега Ивану Плещееву Глазуну: «Нощию взяша ее и бежа с нею в Калугу. Вор же Ивана Плещеева за то пожаловал, а с нею начал опять воровать» [323]. Согласно «Дневнику Яна Сапеги», Марина Мнишек уже 16 (26) февраля была в Дмитрове, куда войско гетмана отступило от Троице-Сергиева монастыря: «Царица, ее милость, приехала до его милости (гетмана. - В. К.) с немногими, бежав из большого обозу, из-за того, что ее хотел пан Ружинский выслать под Смоленск» [324].

Под Дмитровом в то время шли бои с войском царя Василия Шуйского. Сапежинцы созвали войсковое «коло», на котором решили принять «царицу» и послать договариваться о ее дальнейшей судьбе послов в Тушино. По сведениям Конрада Буссова, Марина Мнишек самостоятельно наладила обмен посланиями с Калугой через своего «самого преданого коморника» Юргена Кребсберга, «родом из Померании». В Калуге его, как пишет немецкий хронист, «приняли с радостью» и ответили «царице», чтобы она тайно выбиралась «в Калугу к Димитрию, а не дала бы полякам увезти себя оттуда к королю под Смоленск» [325]. В королевских обозах под Смоленском также записали о ее отъезде из Тушина: «Дано знать, что 2-го марта царица, переодевшись и в сопровождении одной служанки и прислужника, бежала в Калугу и приехала в Дмитров, оставив в лагере письмо, в котором говорит, что, не имея возможности долее выносить выговоров, глумления и пренебрежения и не будучи уверена в своей безопасности, должна неволей бежать к своему мужу».

Бегство Марины Мнишек вызвало в Тушине ропот: «После ее выезда в лагере было великое волнение. Множество рыцарства восстало на князя Рожинского, которого обвиняли, что он или своим умыслом погубил ее, или отправил в какую-либо пограничную крепость» [326]. (Напомню, что Марина Мнишек также подозревала, что готовится покушение на ее жизнь.)

Самому гетману решительные действия Марины Мнишек явно путали карты. Он как можно лаконичнее описал ее бегство в письме королю под Смоленск о текущих делах 17 (27) февраля 1610 года, сообщив, что Марина Мнишек якобы «по ошибке» попала в Дмитров к гетману Сапеге: «Со вторника на среду царица отправилась в Калугу, переодевшись в мужское платье, в сопровождении только одной служанки и одного служителя. Сбившись с дороги, она заехала в Дмитров, где и теперь находится» [327]. Это письмо несколько запутывает устоявшуюся в историографии датировку отъезда Марины Мнишек из Тушинского лагеря. Гетман писал королю из-под Москвы во вторник 17 (27) февраля, как будто по горячим следам событий, но Марина Мнишек в этот момент уже добралась до Дмитрова.