Том 3. Литературная критика - Николай Чернышевский

В лирической поэзии личностью автора затмеваются обыкновенно все другие личности, о которых говорит он. У г. Огарева напротив: когда он говорит о себе, вы видите, что из-за его личности выступают личности тех, которых любил или любит он; вы чувствуете, что и собою дорожит он только ради чувств, которые питал он к другим. Даже любовь, под которою чаще всего скрывается себялюбие, у него чиста от эгоистического оттенка. Тем более у него преданности в дружбе, которая и вообще часто отличается от других чувств человека сильнейшим участием этого качества. Когда г. Огарев говорит о своих друзьях, он говорит действительно о них, а не о себе; да когда говорит и о себе, то всегда чувствуется отсутствие всякого себялюбия, чувствуется, что наслаждение жизни для такой личности заключается в том, чтобы жить для других, быть счастливым от счастья близких и скорбеть их горем, как своим личным горем.

Действительно, таковы были люди, тип которых отразился в поэзии г. Огарева, одного из них.

И вот, между прочим, одно из качеств, по которым она останется достоянием истории: в ней нашел себе выражение важный момент в развитии нашего общества. Лицо, чувства и мысли которого вы узнаете из поэзии г. Огарева, лицо типическое. Вот как оно обрисовано перед вами сполна в прекрасной пьесе «Монологи»:

И ночь и мрак! Как все томительно-пустынно!Бессонный дождь стучит в мое окно,Блуждает луч свечи, меняясь с тенью длинной,И на сердце печально и темно.

Былые сны! душе расстаться с вами больно;Еще ловлю я призраки вдали,Еще желание кипит в груди невольно;Но жизнь и мысль убила сны мои.

Мысль, мысль! как страшно мне теперь твое движенье,Страшна твоя тяжелая борьба!Грозней небесных бурь несешь ты разрушенье,Неумолима, как сама судьба,

Ты мир невинности давно во мне сломила,Меня навек в броженье вовлекла,За верой веру ты в душе моей сгубила,Вчерашний свет мне тьмою назвала.

От прежних истин я отрекся правды ради,Для светлых снов на ключ я запер дверь,Лист за листом я рвал заветные тетради,И все, и все изорвано теперь.

Я должен над своим бессилием смеятьсяИ видеть вкруг бессилие людей,И трудно в правде мне внутри себя признаться,А правду высказать еще трудней.

Пред истиной покой исчез,И гордость личная, и сны любви,И впереди лежит пустынная дорога,Да тщетный жар еще горит в крови.

Скорей, скорей топи средь диких волн развратаИ мысль, и сердце, ношу чувств и дум!Насмейся надо всем, что так казалось свято,И смело жизнь растрать на пир и шум!

Сюда, сюда бокал с играющею влагой!Сюда, вакханка! слух мне очаруйТы песней, полною разгульною отвагой!На золото продай мне поцалуй…

Вино кипит, и жжет меня лобзанье…Ты хороша, о, слишком хороша!Зачем опять в душе проснулося страданьеИ будто вздрогнула душа?

Зачем ты хороша? забытое мной чувство,Красавица, зачем волнуешь вновь?Твоих томящих ласк постыдное искусствоУжель во мне встревожило любовь?

Любовь, любовь!.. о, нет, я только сожаленье,Погибший ангел, чувствую к тебе…Поди: ты мне гадка! я чувствую презреньеК тебе продажной, купленной рабе!

Ты плачешь? Нет, не плачь. Как, я тебя обидел?Прости, прости мне — это пар вина;Когда б я не любил, ведь я б не ненавидел.Постой, душа к тебе привлечена.

Ты боле с уст моих не будешь знать укора.Забудь всю жизнь, прожитую тобой,Забудь весь грязный путь порока и позора,Склонись ко мне прекрасной головой,

Страдалица любви, страдалица желанья!Я на душу тебе навею сны,Ее вновь оживит любви моей дыханье,Как бабочку дыхание весны.

Что ж ты молчишь, дитя, и смотришь в удивленьи,А я не пью мой налитый бокал?Проклятие! опять ненужное мученьеВнутри души я где-то отыскал!

Но на плечо ко мне она склоняся, дремлет,И что во мне — ей непонятно то.Недвижно я гляжу, как сон ей грудь подъемлет,И глупо трачу сердце за ничто!

Чего хочу?.. Чего?.. О, так желаний много,Так к выходу их силе нужен путь,Что, кажется порой, их внутренней тревогойСожжется мозг и разорвется грудь.

Чего хочу? — всего, со всею полнотою!Я жажду знать, я подвигов хочу!Еще хочу любить с безумною тоскою,Весь трепет жизни чувствовать хочу!

А втайне чувствую, что все желанья тщетны,И жизнь скупа, и внутренно я хил;Мои стремления замолкнут безответны.В попытках я запас растрачу сил.

Я сам себе кажусь, подавленный страданьем.Каким-то жалким, маленьким глупцом,Среди безбрежности затерянным созданьем,Томящимся в брожении пустом…

Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,А чашу жизни пьем мы по глоткам;О том, что выпито, мы все жалеем боле.Пустое дно все больше видно нам;

И с каждым днем душе тяжеле устарелость,Больнее помнить, и страшней желать,И кажется, что жизнь — отчаянная смелость,Но биться пульс не может перестать.

И дальше я живу в стремленьи безотрадном,И жизни крест беру я на себяИ весь душевный жар несу в движеньи жадном,За мигом миг хватая и губя.

И все хочу!.. Чего?.. О, так желаний много,Так к выходу их силе нужен путь,Что, кажется порой, их внутренней тревогойСожжется мозг и разорвется грудь.

Как школьник на скамье, опять сижу я в школеИ с жадностью внимаю и молчу;Пусть длинен знанья путь, но дух мой крепок волей,Не страшен труд — я верю и хочу.

Вокруг все юноши: учительское слово,Как я, они все слушают в тиши;Для них все истина, им все еще так ново,В них судит пыл неопытной души.

Но я уже сюда явился с мыслью зрелой,Сомнением испытанный боец,Но не убитый им… Я с призраками смелоИ искренно расчелся наконец;

Я отстоял себя от внутренней тревоги,С терпением пустился в новый путьИ не собьюсь теперь с рассчитанной дороги —Свободна мысль, и силой дышит грудь.

Что Мефистофель мой, завистник закоснелый?Отныне власть твою разрушил я.Болезненную власть насмешки устарелой;Я скорбью многой выкупил себя.

Теперь товарищ мне иной дух отрицанья;Не тот насмешник черствый и больной,Но тот всесильный дух движенья и созданья,Тот вечно юный, новый и живой.

В борьбе бесстрашен он, ему губить — отрада,Из праха он все строит вновь и вновь,И ненависть его к тому, что рушить надо,Душе свята, так, как свята любовь.

Быть может, многие из нас приготовлены теперь к тому, чтобы слышать другие речи, в которых слабее отзывалось бы мученье внутренней борьбы, в которых раньше и всевластнее являлся бы новый дух, изгоняющий Мефистофеля, — речи человека, который становится во главе исторического движения с свежими силами; но когда-то мы услышим такие речи? — да и в самом ли деле многие из нас приготовлены к тому, чтобы слышать и понять их? И те, которые действительно готовы, знают, что если они могут теперь сделать шаг вперед, то благодаря тому только, что дорога проложена и очищена для них борьбою их предшественников, и больше, нежели кто-нибудь, почтут деятельность своих учителей. Онегин сменился Печориным, Печорин — Бельтовым и Рудиным. Мы слышали от самого Рудина, что время его прошло; но он не указал нам еще никого, кто бы заменил его, и мы еще не знаем, скоро ли мы дождемся ему преемника. Мы ждем еще этого преемника, который, привыкнув к истине с детства, не с трепетным экстазом, а с радостною любовью смотрит на нее; мы ждем такого человека и его речи, бодрейшей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в которой слышалась бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью, и человек может свою жизнь согласить с своими убеждениями.

И вот потому-то между прочим, что он один из представителей своей эпохи, г. Огареву принадлежит почетное место в истории русской литературы — слава, которая суждена очень немногим из нынешних деятелей. Есть у него и другие права — о них мы отчасти говорим в наших «Очерках» и подробнее будем говорить когда-нибудь, при первой возможности.