Интернет-журнал 'Домашняя лаборатория', 2007 №3 - Мёрфи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Сальватор открыл мне странные вещи. Он утверждал, что может заставить любого коня, даже самую дряхлую, ледащую скотину, скакать так же скоро, как скачет Гнедок. Надо подмешать коню к овсу одну травку — называется сатирион, — предварительно хорошенько размолов. А потом натереть бабки оленьим жиром. Затем надо сесть на коня и, прежде чем пускать, — поворотить его мордой к востоку и трижды шепнуть в ухо заклятие: "Гаспар, Мельхиор, Мелисард". Конь рванет во весь опор и за час одолеет путь, на который Гнедку потребно восемь часов. А если еще иметь ожерелье из зубов волка, которого сам конь забил копытами на скаку, и надеть ожерелье на коня — он весь свой век не будет знать устали.
Я спросят Сальватора, испытал ли он эти средства. Он отвечал, подозрительно озираясь и дыша мне прямо в ухо (пахло от него очень дурно), что испытать эти средства непросто, потому что с некоторых пор сатирион выращивают только у епископов и их дружков-рыцарей. И те и другие вовсю укрепляются отменным зельем… Я решил прервать эти речи и сказал Сальватору, что сегодня учитель намерен читать кое-какие книги в келье и хотел бы поесть у себя.
"Мигом, — ответил тот. — Сыр вам под одеялом".
"Как-как?"
"Просто. Надо сыр, чтоб не стар и не кисл. Его ломтями. Квадраты или как любишь. Туда жир, масло, свинье сало. Чтоб печи в печи. Вокруг — хлебцы.
Вовнутрь суй еще козий сыр. Да для сласти — что дашь — сахар, корицу. Спекши, мигом брать, жевать с огня".
"Что ж, пусть будет сыр под одеялом", — сказал я на это. Сальватор удалился в направлении кухонь, велев мне дожидаться. Вернулся он через полчаса, неся блюдо, укрытое салфеткой. Пахло приятно.
"Тебе", — сказал он, протягивая блюдо и фонарь, доверху заправленный маслом.
"Это зачем?" — спросил я.
"Мне что, — отвечал он с сонным видом. — А вдруг твоему магистру идти нынче, где темно".
Сальватор безусловно знал больше, чем можно было заподозрить. Я не стал разбираться, что еще ему известно, и понес Вильгельму провизию. Мы закусили. Потом я ушел в свою келью. По крайней мере так предполагалось. Но я хотел все же повидать Убертина, и поэтому тихонько возвратился в церковь.
Третьего дня ПОСЛЕ ПОВЕЧЕРИЯ,
где Убертин рассказывает Адсону историю брата Дольчина, другие подобные истории Адсон припоминает и читает самостоятельно, а после этого встречается с девицей прекрасною и грозною, как выстроенное к битве войско
Убертин действительно был перед статуей Богоматери. Я тихо опустился рядом и ненадолго прикинулся (да, признаю со стыдом!) — прикинулся погруженным в молитву. Потом посмел заговорить.
"Святой отец, — начал я. — Хочу просить у вас истины и совета".
Убертин поглядел на меня, взял за руку и поднялся, приглашая сесть рядом с ним на лавку. Он тесно обнял меня, и его дыхание коснулось моей щеки.
"Возлюбленный сын, — сказал он. — Все, что этот бедный старый грешник может сделать для твоей души, будет с радостью исполнено. Что тебя смущает? Томления, да? — допытывался он, сам как будто в томлении. — Томления плоти, да?"
"Нет, — покраснев, отвечал я. — Скорее томления ума, стремящегося познать слишком многое".
"Это дурно. Все познал Господь. Нам же вместно лишь поклоняться его познанию".
"Но нам вместно также различать добро от зла и постигать человеческие страсти. Я пока что послушник, но стану иноком и священнослужителем, и я должен видеть зло и знать, под каким видом оно бывает, чтоб распознавать его и учить других распознавать его".
"Это правда, мой мальчик. Так о чем ты хочешь узнать?"
"О плевелах ереси, отец, — решительно ответил я и тут же выпалил:
Я слышал что-то о дурном человеке, совратившем прочих. О брате Дольчине".
Убертин застыл в молчании. Потом сказал: "Верно, мы с братом Вильгельмом позавчера упоминали при тебе о нем. Но это скверная история. О ней говорить тяжко. Она показывает… Хотя ради этого ее, наверно, и следует узнать — чтоб извлечь полезный урок… Так вот, она показывает, как из жажды покаяния и из намерения очистить мир могут выйти кровопролитие и человекоубийство…"
Он уселся удобнее, чуть ослабив хватку на моих плечах, но, продолжая обнимать рукой за шею, как бы для того, чтобы приобщить не то своей мудрости, не то своей горячности.
"Все началось задолго до брата Дольчина, — сказал он. — Более шестидесяти лет тому. Я был ребенком. Это было в Парме. Появился проповедник, некий Герард Сегалелли. Он призывал к нищенской жизни и кричал на улицах "всепокайтеся!". Этим возгласом, он, неученый человек, пытался возвестить: "Покайтесь и сотворите дела достойные покаяния, ибо близится Царствие Небесное!" И он звал своих учеников стать наподобие апостолов, и хотел, чтобы его секта носила имя ордена апостолов и чтоб его люди ходили по свету как нищие попрошайки, питаясь только милостыней".
"Как полубратья, — сказал я. — Но разве не такова заповедь Господа Бога нашего и вашего Франциска?"
"Да, — признал Убертин не вполне уверенным голосом и вздохнул. — Но Герард был склонен преувеличивать… Он и его люди обвинялись в том, что отрицали права священства, отрицали отправление литургии, исповедь, праздно бродяжничали".
"Но в этом обвинялись и францисканцы-спиритуалы. А разве теперь не сами братья-минориты отрицают права папы?"
"Папы. Но не всего священства. Мы сами священники. Знаешь, мальчик, нелегко разобраться в этих вещах. Грань, отделяющая добро от зла, так зыбка… Кое в чем Герард ошибся — и запятнал себя ересью… Пожелал вступить в орден миноритов, но наши братья его не приняли. С этого времени он сидел во францисканской церкви и смотрел на изображения апостолов в сандалиях и широких плащах, наброшенных на плечи. По их подобию и он отрастил волосы и бороду, надел сандалии и подпоясался вервием, как минориты. Ибо, заметь, все основатели новых конгрегаций всегда берут что-нибудь из опыта ордена блаженного Франциска…"
"Но все это было вполне праведно…"
"Да. Но кое в чем он ошибался. Он стал носить длинную белую тунику, а поверх нее — белую же широкую мантию, длинную бороду, отпущенные волосы.
Очень скоро простецы окружили его ореолом святости. Он продал свой домишко и, встав на камень перед дворцом, откуда в старые времена подеста говорил гражданам, он не роздал деньги, не оделил бедняков, а кликнул чернь, игравшую на соборной площади, и стал разбрасывать из мешка деньги, вырученные от продажи его имущества,
