Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

– Удобства, – насмешливо проговорил Иван, оглядывая свою опустевшую комнату в последний раз. Взяв одну из сумок, он открыл дверь и замер от удивления.

В коридоре напротив стояли рядышком Альберт и тетя Пава. Альберт был в брюках и майке, и левая рука его была забинтована и висела на перевязи. Оба они улыбались: Альберт – искренне и открыто, тетя Пава – смущенно и виновато.

– Уезжаешь? – спросил Альберт.

– Уезжаю, – кивнул Иван.

– Ну и правильно, – одобрил Альберт и протянул здоровую руку к сумке. – Давай помогу.

Они погрузили в «вольво» сумки, и Альберт протянул ладонь:

– Без обиды?

Иван подумал, усмехнулся и молча пожал руку своего соглядатая.

Тетя Пава преданно смотрела снизу слезящимися глазками-пуговками.

– Приезжайте еще, – прошептала она.

Иван сделал к ней шаг и на мгновение прижал к себе.

На повороте, где разбитая провинциальная дорога соединялась с широкой и ровной столичной, стоял на обочине гаишный москвичок, и тут же выглядывал из кювета трактор «Беларусь». Гаишник, тот самый Егорыч, который встречал Ивана здесь, на этом же месте, выговаривал трактористу и грозил ему пальцем. Увидев краем глаза «вольво», Егорыч повернулся и взял под козырек. Иван коротко нажал на сигнал.

Он выехал на шоссе и быстро набрал скорость. «Вольво» мчалась, обгоняя грузовики и легковые авто. Шоссе выкатывалось вперед ровной серой дорожкой, приятно шуршало под резиной колес. Иван глубоко и облегченно вздохнул и включил радио. Там говорил Горбачев. Иван расправил плечи и запел в полный голос:

Гло-ри, Глори, аллилу-уйя!Гло-ри, Глори, аллилу-уйя!

На окрестные поля и перелески опускался обычный летний, божественной красоты вечер.

Где-то звучал бодрый голос дикторши «Доброго утра».

– Проснулся, Геннадий Батькович? Как спалось-то на новом месте?

Генка открыл глаза и медленно повернул на голос голову. В дверях маленькой душной комнаты стояла Ворона. Она улыбалась.

– Ну, вставай, вставай, у нас все уже готово… – Она указала взглядом на стол. Его украшал букет блеклых бумажных цветов в стеклянной вазе, рядом стояла бутылка «Столичной», в больших мисках лежали соленые огурцы и помидоры, на тарелке – порезанная ломтями колбаса, сало, пара открытых банок консервов. А на краю, ближе к кровати, стояла литровая банка манящего, свежего, чуть мутноватого рассола.

– Или полежишь еще? – по-прежнему ласково допытывалась Ворона. – Встаешь?.. Ну вставай… Маринк, Генка твой уже встает, а ты еще с картошкой возишься! – закричала она, выходя из комнаты.

Генка посмотрел на соседнюю подушку, на которой отпечаталась голова спавшей здесь Маринки, закрыл глаза и еле слышно, но очень горько заскулил. Он нашарил под одеялом трусы, натянул их и медленно, по-стариковски поднялся. В изголовье кровати были веером приклеены вырезанные из журналов фотографии молодых красавцев: Магомаева, Кобзона и Алена Делона…

Дверь распахнулась, и в комнате торопливо и торжественно появилась Маринка. Одета Маринка была нарядно: в ту самую, верно, кофточку – «жатенькую, сорок рэ», в новую джинсовую юбку; на плечах ее лежал платок, «серейский».

– Встал? – спросила она по-домашнему деловито, с трудом скрывая ликование. Фигура у нее была ничего, но дело портило скуластое двуствольное лицо, глаза жадноватые и злые, черные усики и крупные мужицкие руки – вылитая мать Ворона.

– А штаны где… мои? – спросил Генка низко и глухо.

– Брюки? Постирала. – Маринка улыбнулась. – А ты чего, стесняешься? Да иди так, чего уж теперь стесняться?

Маринка поставила на стол миску, повернулась к Генке и, хлопнув его ладонью но груди, ухмыльнувшись, пошутила:

– Грудь моряка… Умываться пошли, а то картошка стынет…

Шлепая по половицам голыми ступнями и подтягивая длинные цветастые трусы, Генка обреченно побрел за Маринкой, косясь на рассол и сглатывая слюну.

Генка тыкал по гремящему носику умывальника и не столько умывался, сколько пил из ладоней воду. Маринка стояла рядом, держа наготове полотенце, и рассказывала то, что было вчера:

– А ты меня вчера в загс потащил, а мамка говорит: «Сперва разведись, а то не распишут».

Замерев, Генка выслушал и это сообщение, стал еще громче стучать по носику умывальника и, вытерев кое-как лицо полотенцем, сиплым шепотом попросил:

– В туалет…

– Галоши вон надень, – сказала Маринка в сенцах и, пока он шел в старый дощатый сортир, стоящий на краю двора, хозяйским взглядом проводила его гнутую фигуру в огромных галошах, в которых Генка полз, как на лыжах.

Маринка внимательно смотрела на закрытую дверь сортира, а Генка внимательно наблюдал из‑за двери за Маринкой. Наконец ей надоело стоять на одном месте, и она скрылась в доме, успокоившись видно. Генка вышмыгнул из уборной, обогнул ее и, собравшись дать окончательного деру, облегченно вздохнул, как вдруг услышал за спиной:

– А ты это куда?

Генка испуганно обернулся и увидел Ворону-старшую, Маринкину мамку. Та опрыскивала смородину от вредителей. За спиной ее висел на лямках баллон с ядохимикатом, в руке – штырь опрыскивателя с загнутым концом. На глазах были круглые очки в резиновой оправе, делающие Ворону еще более страшной.

Генка смотрел на нее и пятился.

– Ты… куда? – возмущенно повторила Ворона.

Вместо ответа Генка повернулся и побежал. Ворона успела огреть его штырем по спине, и хуже того – крюк зацепил резинку трусов. Генка рванулся, понял, что произошло, подхватил трусы одной рукой и, теряя галоши, выбежал на улицу.

День был воскресный, теплый, и потому на улице было много праздного люда. Погоню наблюдали все, разделившись в своем участливом наблюдении: женщины болели за Генку, а мужики, странное дело, поддерживали Ворону.

Вороне мешал баллон за спиной, она боялась бросить его на дороге. Генка же не мог бросить трусы, поэтому довольно долго Ворона почти настигала беглеца и еще пару раз огрела его по спине железным штырем. И все же молодость взяла свое, и Генка стал отрываться и уходить вперед, и обессиленная Ворона остановилась, а Генка все бежал, бежал, и начинало казаться, что он не остановится уже никогда…

Иван шел по улице Ленина и с трудом узнавал ее – так она была принаряжена: флаги, плакаты, разноцветные воздушные шары. В нескольких местах одновременно играли духовые оркестры и гудели дюралевые репродукторы на столбах. Люди, что тянулись сплошным потоком к площади Ленина: дети, женщины, мужчины и снова дети, – тоже были нарядны и праздничны. Впрочем, и Иван был наряден – в светлом модном костюме и белой сорочке с галстуком, хотя, похоже, он не ожидал оказаться на празднике города Васильево Поле. На него оглядывались, выделяя не своего, иностранца.

В одной руке Иван держал роскошный и тоже не здешний букет роз, в другой – целлофановый пакет из «Березки». Люди улыбались, и Иван улыбался. В этот день всем было хорошо.

Чуть в стороне двигалась строем рота солдат, ведомая неохватно толстым прапорщиком.

– Курицын! – крикнул Иван и заторопился к солдатам.

Последний солдатик, самый плохонький, маленький, но с неожиданно неглупыми глазами, удивленно смотрел на незнакомца. Иван выхватил из пакета два блока сигарет «Винстон» и протянул их солдату:

– Возьми. Это тебе. С праздником. – Иван улыбался.

– Ты чего, дядь, крэзи? – недоверчиво спросил солдат.

– Крэзи, да, крэзи, – обрадованно закивал Иван.

– Курицын! Разговорчики в строю! – кричал впереди прапорщик.

Солдат улыбнулся:

– Ну, если крэзи… – схватил сигареты и побежал догонять строй.

– А вы знаете, – воскликнул, пожимая руку Ивана, Аркаша, – оказывается, какое самое страшное проклятие у китайцев? – Он старался перекричать играющий рядом оркестр. – Чтоб тебе жить во времена перемен! – Аркаша вел себя так, как будто они расстались не две недели назад, а только что и вот снова встретились на суетном пятачке жизни. Он ничего не спрашивал, а только поглядывал на букет в опущенной руке Ивана. – Может быть, именно поэтому китайская цивилизация существует уже пять тысяч лет?

Иван пожал плечами – ему совсем не хотелось сейчас философствовать.

– Да! – вспомнил Аркаша и представил стоящих рядом жену и дочь лет пяти. Жена была еще молодая, но, видно, не очень здоровая женщина – рыхлая, дебелая. – Моя законная супруга!

– Света, – устало назвалась женщина.

– А это дочь…

Девочка упоенно лизала мороженое в вафельном стаканчике и очень была этим увлечена, но все же сделала книксен и назвала свое имя:

– Аня.

– Ну, как вам?! – прокричал Аркаша, окидывая взглядом если не море людское, то уж озеро, большое озеро – точно.