Повести и рассказы - Анатолий Курчаткин

Но когда, запахнувшись в халат, распаренный, чувствующий блаженство в каждой разогретой косточке, вышел из ванной, застал картину, какой никак не ожидал: журнальный стол в комнате был накрыт, блестели тарелки, блестели лежавшие рядом с тарелками ножи и вилки, на кухне шкворчали сковороды, оттуда тянуло запахом жареного мяса. «Ну, дает!» — изумился Яблоков.

— С легким паром? — Вошла к нему в комнату женщина. И, прежде чем Яблоков успел ей ответить что-либо, сказала: — Выдели мне полотенце, я тоже освежусь. — Он выделил, достав из шкафа, и, уходя, в дверях ванной уже, она приостановилась: — За мясом своим теперь сам следи. Передаю бразды правления. И подмигнула, скрываясь, — так точно, как в метро там, когда взгляд его нашел ее, окликнувшую «Сашку»…

«Ну, тертая, ну, тертая!» — восхитился Яблоков, отправляясь на кухню. Он начал предвкушать близость с этой нравившейся ему десять лет назад женщиной-девочкой, а оттого, что был расслаблен и вял, предвкушение имело какой-то особый, незнакомый, какой-то томительно-сладостный вкус.

— Живешь один? — спросила женщина, когда, освеженная, вытершаяся и вновь одетая, вышла из ванной и сели за накрытый ею стол.

— Когда как, — сказал Яблоков.

— В смысле иногда, вот как сейчас? — уточнила женщина.

— Иногда так, иногда эдак, — ответил Яблоков.

— А эдак — это как? — спросила женщина весело. И, не дожидаясь ответа, повела вокруг взглядом. — Ничего вообще, умеешь жить. Приятно у тебя оказаться.

Яблоков сидел, развалясь в кресле, смотрел на нее и пытался вспомнить: да как же ее зовут? Никак не вспоминалось. А ведь нравилась тогда, десять лет назад, чертовски нравилась, так завидовал Афоне, что ему обломилось, ревновал, жжение в груди… и вот не помнит.

…Женщина позвонила куда-то, сказала, что ночевать сегодня не придет. Яблокову нравилось обычно при свете, но она настояла на том, чтобы погасить, и так, в темноте, раздевалась, в темноте легла к нему под одеяло… И все почему-то, когда ласкались, обнимаясь, целуясь, все приговаривала с каким-то упоением, с каким-то непонятным ему жарким восхищением:

— Какой ты волосатый!.. Ой, какой ты волосатый! Ой, ну, какой волосатый, волосатый какой, шерстяной прямо!..

Утром Яблоков, бреясь в ванной перед зеркалом, вспомнил вдруг это ночную ее приговорку. Он оглядел себя и удивился: а действительно, черт, заволосател что-то по-страшному. В юности вообще был гладкокожий, потом стало расти, но нормально, не так чтобы мало, но и не так чтобы больше, чем у других, сейчас он увидел: руки, грудь, живот, плечи, ноги — все заросло, и как-то густо, плотно, ну, уж не шерсть, конечно, но что-то по-страшному, по-страшному.

Женщина встала раньше его, когда у него еще и глаза не разлеплялись, и была уже умыта, одета, причесывалась в прихожей перед зеркалом, завтрак, кажется, в отличие от ужина, она не собиралась готовить, но Яблоков по этому поводу не беспокоился: всегда у него на всякий случай лежали в холодильнике яйца, — бей и жарь яичницу.

Так после и сделал, обоим было к девяти, что ему, что ей, и вместе вышли из дома.

Перед выходом она написала на листке свой адрес с телефоном и попросила то же от него. Яблоков продиктовал и, продиктовавши, усмехнулся:

— Для признания отцовства суду необходимо доказательство семейной жизни. Доказательство, как правило, — ведение общего хозяйства.

Она молча поморщила губы: «Что вы говорите? Неужели?!»

Он глянул на ее листок. «Борзунова Сусанна Васильевна». Сусанна, Сана… Неужели ее звали Саной? Вроде бы так. А может, и нет. Черт сейчас вспомнит.

С утра у него была младшая группа мальчиков — так, серая каша еще, кто-то хуже, кто-то лучше, а в общем, никто еще не стоит никакого внимания, не прорезался еще никто, не понял еще ни один, что спорт — это профессия, он тебя накормит и напоит и спать на мягкую постель уложит, еще просто  з а н и м а л и с ь, — провел с ними разминку, разбил на пары, дал индивидуальные задания — кому крутить «восьмерку», кому проход под кольцо слева, кому справа — и пошел в соседний зал к Афоне.

У Афони с утра тоже была младшая группа, тоже развел всех на самостоятельную работу — одни лупцевали грушу, другие, по очереди надевая на руку плоскую «лапу», парами отрабатывали приемы, — а сам он в углу зала занимался с перспективным парнишкой из средней группы, прыгал, комментировал каждый удар парнишки: «Раскрылся! Вот так! Отлично! Не торопись! Левой-левой… Опять раскрылся!» — так прыгал — весь в мыле был.

— Хорош! Со скакалкой пять минут — и на грушу, — сказал он парнишке, завидев Яблокова, снял перчатки, бросил их на скамейку у стены и, утирая со лба пот, подошел к Яблокову: — Салют! Бездельничаем, князь?

— Салют, — сказал Яблоков. — Безделье, князь, большое искусство, им нужно владеть в совершенстве. — И спросил, обнимая Афоню за плечи: — Слушай, ты помнишь, у нас в компашке, курсе на третьем мы учились, девочка такая шилась, откуда-то из текстильного, что ли… крашеная блондинка такая, в юбке все выше попы ходила… у тебя вроде с нею еще получилось. Сусанна Борзунова, да?

— А, Санка! — вспомнил Афоня. — Ну-ну! Она не из текстильного, она из народного хозяйства имени Плеханова… Ну и что? Встретил, что ли?

— Встретил, князь, представляешь… — Яблоков, посмеиваясь, рассказал о вчерашнем происшествии, и Афоня присвистнул:

— Смотри-ка ты, не ржавеет девка. Любопытно, а кем она сейчас?

— А фиг ее знает. — Яблокову было неинтересно об этом. Ему просто хотелось рассказать о случившемся вчера да проверить, действительно ли ее Сусанной. Выходит, действительно. — Хорошо тебе, — сказал он, глядя, как перспективный паренек невдалеке, пружинисто прыгая, со звоном дубасит по груше. — Индивидуально все-таки работаешь, глядишь, с кем-нибудь и прорвешься. Не то что у меня. Команду целую не составишь. Воспитал — и вытаскивают их у тебя, как репку из грядки.

— А, брось! — махнул рукой Афоня. — То же самое. Бьешься, бьешься с кем-нибудь, как пошел выигрывать — все, тут же его у тебя забрали, глядишь, за границу его Петр Анисьмыч везет.

— С-суки! — выругался Яблоков. — Не повезло мне — ногу тяжело сломал. Не сломал бы, может, и сейчас бы еще играл. Может, в сборную бы вошел.

— Да нет, для сборной у тебя рост маловат, — Афоня улыбнулся.

Яблокова задела его улыбка.

— А сейчас, князь, ставка на гигантов прошла. По площадке и двигаться надо. А если б и не вошел в сборную, кстати, на тренерской теперь я бы точно с командой работал, а не с шелупней возжался…

— Это так, — согласился Афоня.

Занятия кончали сегодня почти в одно время, уговорились встретиться после них, и Яблоков пошел к себе.

В зале стояли шум и гам, звонко в пустом его громадном пространстве стучали об пол мячи, кто делал что — совсем не то, что он велел, один, высокий худой мальчишка по фамилии Деревянкин, изображал «мастерский» проход: стремительно под самый щит и на всем лету, не приостанавливаясь, не глядя, — эдаким небрежным крюком мяч в корзину. Прием был не по нему, — мяч даже не ударился о кольцо, чиркнул лишь и со звоном запрыгал по полу.

— Деревянкин! — позвал Яблоков.

Мальчишки брызнули по своим местам, принялись старательно отрабатывать заданное.

Деревянкин тоже было рванулся к своему щиту у боковой стены, Яблоков его остановил:

— Деревянкин! — снова позвал он. — Подойди ко мне. Ты для чего сюда ходишь? — с металлом в голосе спросил он, когда Деревянкин подошел и остановился, опустив голову. — Заниматься ходишь или представления показывать? Подними голову! — прикрикнул он. — Умеешь шкодить, умей в глаза смотреть!

Деревянкин поднял голову. Глаза у него были перепуганные, боящиеся.

— А чего я шкодить… — пробормотал он. — Все это делали…

— Ты еще, оказывается, и ябеда! — громко, чтобы слышали другие мальчишки, сказал Яблоков. — Ну-ка дай мяч.

Деревянкин протянул мяч, и Яблоков, удобно обхватив его всеми пятью пальцами, сильным кистевым броском метнул мяч в дальний угол зала. Мяч полетел, гулко ударился о пол, подпрыгнул, пролетел, снова ударился, покатился…

— Иди, — отпустил Деревянкина Яблоков.

Деревянкин, старательно высоко вскидывая колени, побежал за мячом.

Яблоков смотрел ему вслед с отвращением. Вот кто пустой совершенно труд — это Деревянкин. Те, кто к пятому классу вымахивают такими длинными, больше потом не растут. Почти всегда. Девяносто девять случаев из ста. Такими и остаются. И хотя мода на гигантов прошла, метр-то восемьдесят в любом случае надо иметь. А у этого метр шестьдесять пять, на том и точка. К поре, когда начнутся соревнования, к седьмому, к восьмому классу, его перегонят все…

— Подойди сюда, — поманил он Деревянкина рукой, когда тот, вытащивши из-под скамейки мяч, пошел к своему кольцу.