Череп императора - Виктор Банев

От множества выкуренных сигарет во рту уже стоял противный металлический привкус, но я все равно вытряс из пачки еще одну, прикурил и отвернулся от окна. Смотреть на льющийся за окном дождь больше не было сил.

Чемоданы Дебби были собраны и стояли в углу, блестя лакированными боками. Три больших, дорогих, с металлическими замками и кожаными ремнями и один старый, размером поменьше. Что-то пробубнив под нос, пожилая горничная унесла постельное белье, и на кровати Дебби остался лишь серый казенный матрас, тоненькое шерстяное одеяло и старые подушки с печатями гостиницы. На полу валялись какие-то листки бумаги. Все в комнате говорило мне о том, что история окончена, и еще одна часть моей бестолковой жизни навсегда уходит в прошлое.

Я поискал глазами пепельницу, не нашел и стряхнул пепел прямо на пол. Все равно, перед тем как сюда въедут новые постояльцы, пол будут мыть.

Гостиница, в которой остановились ирландцы, напоминала скорее студенческое общежитие, и при каждой комнате имелась тесноватая кухонька, где можно было разогреть завтрак или соорудить пару бутербродов. Дебби ногой толкнула дверь и внесла в кухню поднос с кофейником и двумя чашками. Шаги гулко раздавались в пустой комнате.

— Садись, — кивнула она мне на кровать.

— Ничего. Я постою.

Я взял чашку, налил себе кофе и вернулся к подоконнику. Отчего-то мне было неприятно смотреть на ее кровать. Мы молча пили кофе, и я слушал, как в стекло за моей спиной убаюкивающе барабанит дождь. Грустный, серый, осенний дождь.

— Осокин звонил. Сказал, что через полчаса будет здесь. Обещал помочь отвезти вещи.

Ответить на это было нечего. Я молчал и, обжигая губы, пил кофе.

— Илья… Это невыносимо… Ты все время молчишь.

— А чего говорить?

— Ты из-за вчерашнего? Ты ведь не знаешь…

— Я не из-за вчерашнего. Я молчу просто потому, что мне нечего сказать. Вот и все.

Она опустила голову и лишь плотнее двумя руками обхватила старенькую чашку с эмблемой гостиницы на округлом боку.

Чем больше я смотрел на нее, тем сильнее мне казалось, что эту девушку я вижу впервые… Отчего-то — почти против желания — вспомнилось, как вчера Осокин сказал ей, что у нее чертовски чувственная ямочка между ключицами. Хм. Действительно, чертовски чувственная.

Вчера они с Лешей исчезли абсолютно неожиданно. Сколько раз я был свидетелем того, как Осокин точно так же исчезал с вечеринки вместе с девушками — многими, разными, — и никогда эта картина меня не трогала. Как-то раз я даже потратил полвечера на то, чтобы занять разговором подвыпившего супруга уведенной Осокиным девицы, который поминутно вскакивал и принимался озираться в поисках пропавшей благоверной. А когда, раскрасневшаяся, она наконец появилась — с размазанной по лицу помадой, то и дело поправляя прическу и одергивая юбку, — я тут же уволок совсем уже пьяного собеседника в другую комнату — курить. И вот теперь я смотрел на Дебби и отказывался верить, что вчерашний вечер действительно был таким, каким он был.

— Надо же — я уезжаю, — задумчиво сказала она, словно говоря сама с собой. — Даже не верится.

— Во сколько твой самолет?

— Поздно. В полседьмого утра. Но в аэропорту нужно быть часов в пять.

— Зачем?

— Ну как… Таможня, паспортный контроль, и все такое… А в одиннадцать по вашему времени я уже буду в Дублине.

— Ты помнишь, что сегодня в полночь нас ждет капитан?

— Помню. Я успею.

В полночь на «Сенной площади» капитан Тихорецкий устраивал какую-то прощальную акцию. То ли следственный эксперимент, то ли реконструкцию картины преступления. Глупая затея. Чего, интересно, он хочет добиться, еще раз затащив всех нас в тот же туннель, что и неделю назад?

Трудно поверить — еще вчера в это же самое время единственное, что интересовало меня на свете, — это разгадка убийства. Я строил версии, присматривался к подозреваемым, искал мотивы… Сегодня все это интересовало меня чуть меньше, чем вопрос, отчего именно вымерли динозавры. Я перебрал все возможные кандидатуры: Мартина, Брайана, Дебби — но так и не нашел разгадки. Что собирался предпринять капитан Тихорецкий, я не знал, но думалось мне, что архивы его Комитета в скором времени пополнятся еще одним списанным и безнадежно глухим делом. Ни в то, что он отыщет-таки разгадку этого убийства, ни тем более в то, что убийца — Дебби, поверить я не мог.

Я выковырял из лежащей на подоконнике пачки «Лаки Страйк» еще одну сигарету и закурил. Глупо, чертовски глупо все это. Неделю назад я увидел эту девушку впервые, а после сегодняшнего дня не увижу ее больше никогда. Чемоданы собраны, белье сдано в прачечную, через полчаса приедет Осокин… Раз так все получилось, значит, так тому и быть. Наверное, иначе получиться просто и не могло.

От этой не подлежащей обсуждению окончательности всего произошедшего мне было настолько хреново, как не было, наверное, никогда… Отчего-то вспомнилось, как лет десять назад на пустом пляжу я один, ночью, подрался сразу с четырьмя аборигенами — злыми и волосатыми, как медведи гризли. Они сломали мне два нижних ребра и ткнули ножом — если бы не заслонился рукой, то попали бы прямо в печень. Аборигены растворились во тьме, а я лежал и, не в силах подняться, смотрел, как море лижет берег. Лениво и равнодушно. Точно так же лениво и равнодушно, как стучит в окно дождь. Может быть, в такие вот минуты, когда одна часть жизни уже окончена, а другая еще не началась, человек и понимает наконец, что такое Вечность.

Дебби допила свой кофе, поставила чашку на тумбочку, зияющую пустотой своих полок, и закурила.

— Тебе грустно? — спросила она.

— Не знаю… Наверное…

— Ты уже знаешь, чем будешь заниматься завтра?

— Пока нет.

— Ты еще не думал об этом?

— Наверное, завтра я буду работать. Снова приду в редакцию, включу свой компьютер и не встану из-за стола, пока не допишу все до конца. Как обычно.

Мы помолчали.

— Обалдеть можно — завтра я снова буду в Корке. Осталось всего несколько часов. Ты не поверишь, но я уже не помню, какой он — этот мой город. Я забыла, когда последний раз говорила по-английски. Даже с парнями болтаю только по-русски. Такое впечатление, будто Ирландия — это что-то из другой жизни. Не моей…

Мне не хотелось ей об этом говорить, но на самом деле я чувствовал то же самое. С тех пор, как в понедельник меня вызвал к себе в кабинет редактор, произошло столько, что все это просто физически не могло уместиться в каких-то семь дней. И вот теперь она уезжала — а я…

Я оставался. Теперь она будет жить на своем зеленом острове, а я — в этом насквозь вымокшем городе. Глупо… Глупо и пошло… Кто она мне? Никто. Однако с тех пор, как вчера она уехала с Осокиным, мне казалось, что я не хочу больше жить. По крайней мере жить так, как жил раньше.

В дверь постучали.

— Это, наверное, Алеша, — сказала Дебби и пошла открывать.

Надо же, «Алеша»! — усмехнулся я. Это действительно был Осокин. «Привет, старик», — пробубнил он, стаскивая в дверях набухший от воды плащ. Смотреть на меня он явно избегал.

— Как дела, Дебби?

— Все хорошо. Проходи.

— На улице льет как из ведра. Промок до ушей. Я смотрю, вы уже все упаковали?

— Илья помог мне собрать чемоданы.

— Теперь в аэропорт?

— Да. Хочу заранее сдать чемоданы. Чтобы не таскаться с ними по городу. Из гостиницы нужно съехать до четырех часов дня.

— Такси уже вызвала?

— Нет еще. Сейчас вызову.

— А во сколько тебе в метро? На эту… В общем, на место преступления?

— К двенадцати. Капитан сказал, что будет ждать нас сразу, как только закроется метро. Я созванивалась с ним. Он сказал, что больше чем на пару часов нас не задержит. Говорит, что хочет что-то там еще раз сверить и перепроверить. Чтобы потом не пришлось вызывать нас из Ирландии.

— Глупостями занимается… Пинкертон хренов…

Осокин как-то очень по-хозяйски плюхнулся на кровать Дебби. Так, словно прожил в этой комнате не один год. Дебби едва заметно вздрогнула и посмотрела в мою сторону. Я старался не обращать внимания.

— Выпьешь кофе? — спросила она.

— Хорошо бы, — сказал Осокин, — замерз как собака.

— А я, пожалуй, пойду, — сказал я. — Дела, знаете ли.

— Погоди, Илья. Попьешь кофе и пойдешь.

Спорить и настаивать было глупо, и я согласился. Дебби снова отправилась на кухню. Мы с Осокиным остались вдвоем.

Осокин курил, а я молча слушал, как Дебби на кухне моет чашки. Болтать не хотелось… Никогда бы не поверил, что вот так вот буду молчать — и с кем? С Лешей Осокиным! Бред какой-то!

— Стогов, когда ты так молчишь, я чувствую себя полным кретином.

— Может быть, ты и есть полный кретин?

— Дуешься?

— Да пошел ты!..

— Дуешься, дуешься… Я тебя знаю. А чего дуться-то? Ты, Стогов, ни о чем не хочешь меня спросить?