Секс с учеными: Половое размножение и другие загадки биологии - Алексенко Алексей

В такой идее нет ничего лженаучного, потому что у более отдаленных родственников человека – таких, как кролики, – овуляцию непосредственно запускает секс. Более того, вполне понятно, как он это делает. При оргазме у самки (как, впрочем, и у самца) происходит выброс гормонов, главным образом окситоцина и пролактина. Этот гормональный сигнал и командует яичнику: «Пора!» У тех млекопитающих, у которых овуляция не зависит от оргазма, выброс этих гормонов также происходит – именно благодаря окситоцину самец после секса испытывает прилив теплых чувств к самке и как минимум не станет ее немедленно атаковать. Человеческая овуляция перешла на календарный метод, однако кто знает – возможно, она может иногда по старой памяти внять отчаянному призыву гормонов.

Таковы две основные группы идей относительно эволюционной природы женского оргазма, и, как ни странно, обе они показались кое-кому обидными. Если вам кажется, что оргазм самки – просто рудимент и необязательный эволюционный придаток к оргазму самца, вы рассуждаете как оголтелый сексист: по-вашему, женские эмоции вообще ничего не стоят для эволюции. А если от него зависит вероятность оплодотворения, это уже обидно для тех женщин – а их примерно две трети, – которые испытывают оргазм далеко не при каждом половом контакте, а то и вообще исключительно при других способах стимуляции. Они что, существа второго сорта, отбросы естественного отбора?

В общем, адепты гендерного равноправия предложили исследователям еще раз хорошенько подумать, и те придумали вот что. Пусть верна «гипотеза мужских сосков», и оргазм безразличен естественному отбору как дополнительный фактор плодовитости. Тем не менее он может понравиться отбору в другом качестве: как фактор, эмоционально привязывающий самку к самцу и тем самым стабилизирующий социум. Группы человеческих предков, в которых самки получали большое удовольствие от секса со своим избранником, были более стабильны и сплочены, их члены реже перебегали в другие группы, и тем самым именно они получали эволюционное преимущество. Тренированный взгляд читателя сразу увидит здесь знакомые очертания группового отбора, однако можно в принципе обойтись и без него: для закрепления признака достаточно того, чтобы в любящих и сплоченных семьях выживало больше детей.

Недоразумениям в большой степени способствовал еще один примечательный персонаж, который должен быть упомянут в этой истории, – классик психологии и основоположник психоанализа Зигмунд Фрейд. Мэтр различал два типа оргазма, вагинальный и клиторальный, и отдавал предпочтение первому, считая второй признаком некоторой психологической незрелости. Хорошо, что он не дожил до тех времен, когда активистки женских движений объяснили бы ему, что ему следует сделать со своими оценочными суждениями об оргазмах. А в 1950 году интрига получила дополнительный импульс: немецкий гинеколог Эрнст Грефенберг (1881–1957) описал некую загадочную точку G, расположенную на внешней стенке влагалища и особенно густо пронизанную нервами и чувствительными рецепторами, которую можно считать ответственной за таинственный вагинальный оргазм. К чести исследователя следует сказать, что для него на этой точке отнюдь не сошелся клином белый свет: напротив, согласно Грефенбергу, «нет такой части женского тела, которая не давала бы ответа на сексуальные стимулы». С момента открытия точки G прошло семьдесят лет, и современная анатомия до сих пор не пришла к согласию, существует она или нет. Еще один пример невидимого суслика.

Среди неожиданных объяснений женского оргазма нельзя не упомянуть о том, которое предложено в книге Десмонда Морриса «Голая обезьяна», вышедшей в 1967 году, и сказать о нем надо хотя бы потому, что некоторые до сих пор считают эту книгу последним словом науки об эволюции человека. Согласно Моррису, состояние расслабленного удовлетворения, следующее за оргазмом, побуждает женщину лежать горизонтально, так что семя с большей вероятностью останется в ее половых путях, а не вытечет наружу. Впрочем, надо отдать должное этому автору: в целом он разделял идеи приверженцев «гипотезы побочного продукта», и остальные соображения, высказанные в книге на этот счет, ничем не противоречат взглядам того же Гулда.

Долго ли, коротко ли ученые обсуждали все эти сложности, но в 2016 году появилась работа, на которую с тех пор ссылаются все, кто вздумает порассуждать об эволюционных истоках удовольствия от секса. Она вышла в довольно скромном «Журнале экспериментальной зоологии», однако немедленно удостоилась анонса в Science, после чего соответствующая страничка на сайте журнала «повисла» на целые сутки из-за повышенного внимания публики. Авторы работы, по существу, сделали попытку объединить «гипотезу побочного продукта» и «гипотезу невидимого суслика», то есть, извините, адаптационистское объяснение оргазма. И попытка оказалась удачной.

Михаэла Павличев из Университета Цинциннати и Гюнтер Вагнер из Йельского университета исходили из того, что у всех млекопитающих при оргазме происходит выброс окситоцина, однако лишь у некоторых – и человек разумный в это число не входит – гормональный сигнал запускает овуляцию. При этом человек женского пола еще способен испытывать оргазм, а самки многих животных, перешедших на жесткое расписание овуляций, лишены этой привилегии. Окситоцин – замечательный гормон, оказывающий на организм целый букет разных воздействий, но главным образом он побуждает самку (а иногда и самца) заботиться о своем потомстве. Где потомство, там и нежность, а пока оно еще не родилось, эту нежность можно перенести на партнера по сексу, даже если он не блещет карьерными успехами и редко меняет носки. По крайней мере, природе это показалось уместным. Вот и мостик к идее о том, как оргазм способствует сплочению семьи и социальной группы.

Итак, гипотеза: предку млекопитающих оргазм действительно был нужен для того, чтобы стимулировать овуляцию. Потом некоторые из млекопитающих перешли на календарный механизм, в некотором смысле поставив телегу впереди лошади: у них, напротив, именно овуляция самки включает в ней половое влечение. Затем у некоторых зверей оргазм исчез совсем, а у других, включая человека, застрял на полпути к небытию.

Но мало высказать гипотезу, неплохо бы ее обосновать. Вот как это сделали Вагнер и Павличев: они нарисовали эволюционное древо млекопитающих и отметили на нем, у кого овуляция случается при контакте самки с самцом, а у кого происходит независимо. Схема однозначно свидетельствовала, что первый способ существовал изначально, а второй – сравнительно позднее эволюционное приобретение. А затем исследователи задались вопросом: а насколько далеко у разного зверья клитор отстоит от копулятивного тракта? Оказалось, что у тех, кто поставил овуляцию в зависимость от личной жизни, клитор находится ровно там, где надо, чтобы самка неизменно получала удовольствие от секса. А по мере перехода к спонтанной овуляции он смещается все дальше и дальше наружу. Таким образом, его стимуляция перестает быть неизбежным следствием акта любви, а у некоторых самых изобретательных зверей (впрочем, далеко не только у человека разумного) становится самостоятельным аттракционом.

При этом гормональный сигнал по-прежнему существует, хотя уже и не служит своей прямой цели. Вместо того чтобы докапываться до яичников, этот сигнал обрушивается на мозг и нашептывает ему: «Вот мужчина твоей мечты».

Дословная цитата из той работы: «Мы полагаем, что эволюционным гомологом человеческого оргазма был предковый рефлекс, запускающий овуляцию. По мере эволюции этот рефлекс стал избыточным, потенциально освобождая женский оргазм для других ролей… которые могут объяснить его сохранение, но не происхождение».

Идея Михаэлы Павличев в целом лежит в русле концепции «побочного продукта», однако не исключает возможности того, что иногда у некоторых женщин оргазм действительно повышает вероятность зачатия. Даже если так, для эволюционного объяснения феномена это уже не важно. Впрочем, попытки реанимировать адаптационистскую теорию – утверждающую, что окситоцин помогает транспортировать сперматозоиды в матку, – по-прежнему предпринимаются. Известный британский физиолог Рой Джером Левин (род. 1935), ныне ушедший на покой, назвал эту необыкновенно живучую идею «зомби-концепцией».