Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

 — Проклятое солнце, — сетовал мистер Димпл. — Проклятые деревья.

Стоял жаркий солнечный день, и на фоне соснового леса трудно было разглядеть взмывающие тарелочки.

 — Эти деревья надо бы отгородить, — заметил мистер Димпл. Выстрелив еще дважды, он сказал: — Черт побери, до этих птичек ветер добирается прежде меня.

Было очевидно, что мистер Димпл покрывает себя позором перед лучшими представителями американской армии. При его словах мужчины отворачивались, глядя себе под ноги, а женщины, сидящие полукругом с тыльной стороны стрельбища, смотрели друг на друга. Их глаза, казалось, говорили: «Наши мужчины не жалуются на деревья. Наши мужчины не жалуются на ветер или солнце».

 — У меня не те очки, — сказал мистер Димпл.

Макартур вышел на огневую позицию и скомандовал: «Дай!» Резко повернувшись вправо, он с упреждением нацелился во вращающийся летящий диск, нажал на курок и начал поворот влево, чтобы успеть выстрелить во вторую тарелочку, пока та не упала. Первая разорвалась в воздухе и посыпалась вниз градом осколков. Вторая невредимой упала на землю, с клацаньем ударившись о другую целую тарелочку. Таким уверенным был его поворот, таким точным, что Макартур не мог поверить в свой промах и, уходя с рубежа, покачал головой.

Отец кинул на него строгий взгляд и громко сказал:

 — Попал или дал промах — с огневой позиции отходят спокойно. Головой не качают.

Мистер Димпл упер руку в бок и сокрушенно вздохнул, глядя на ружье. Полковник Риджвуд и майор Солмен отвернулись.

 — Тебе понятно?

Макартуру было понятно.

 — Да, сэр, — смущенно ответил он.

Когда группа переходила на другую позицию, все кивали отцу и дружески похлопывали Макартура. Он не вырастет мистером Димплом.

В следующем году Макартур завоевал место в команде, которую отец повез на чемпионат в Неаполь. Долгие годы отец с удовольствием вспоминал первый день стрельб. «Макартур весь почернел. Но не вымолвил ни слова жалобы».

Через два года мы вернулись в Штаты и стали жить в гарнизоне на острове Гавернор, расположенном посреди нью-йоркской гавани так близко к статуе Свободы, что из окон спальни был виден ее факел. Именно на острове Гавернор отец получил официальное письмо, где ставилось под сомнение американское гражданство Макартура: с одной стороны, он родился на Филиппинах, а с другой, родители его — уроженцы Огайо.

 — Малолетний преступник, вот кто он такой, — сказала бабушка, когда отец пытался разрешить сомнения по поводу его гражданского статуса. В комнате Макартура она обнаружила тайник с зажигалками. — Откуда у четырнадцатилетнего мальчика деньги на зажигалки? И вообще — зачем они ему?

 — Он не курит, — заверила я, понимая, что отец беспокоится отнюдь не о его здоровье.

Мать созерцала зажигалки со скорбным видом.

 — Сегодня вечером я с ним поговорю.

 — Пока никаких разговоров! — постановил отец. Его тревожило, что преступная вина Макартура установлена в результате незаконного обыска.

 — Значит, Макартуру никогда не быть президентом Соединенных Штатов? — спросила я. Нас в семье учили, что если ребенок будет вставать, когда в комнату входят незнакомые люди, вести себя честно, говорить «Да, сэр» и «Нет, сэр» в соответствующих случаях, а затем получит высшее образование, то в конечном итоге он может стать кем угодно, даже президентом Соединенных Штатов. Причем это относилось и к девушке, если она ничем себя не запятнает и поступит в колледж.

Никто не улыбнулся моей шутке.

Полученный отцом документ туманно намекал, что, хотя Макартур, безусловно, сын патриотов, кто-нибудь когда-нибудь сможет усомниться в достоверности его гражданства. Тяжелым ударом бахнула весть, что этот псевдоиностранец, возможно, к тому же и вор.

Военный прокурор, подписавший письмо, советовал всем рожденным за границей детям явиться на беседу в бюро натурализации и иммиграции. Также рекомендовалось принять участие в церемонии, в ходе которой иммигранты поднимают правую руку и торжественно отрекаются от всякой остаточной лояльности к странам, где родились. Все это не «требовалось», а именно «настоятельно рекомендовалось». Мы так и не поняли, почему, собственно, правительство настоятельно это рекомендует, но что-то в слоге письма наталкивало на мысль, что родиться за границей — значит родиться с неким генетическим дефектом, устраняемым хирургическим путем. Словно можно удалить второй мозг. (Коммунистический мозг! Социалистический мозг! Мозг, который прикажет руке поднять оружие против американской демократии!)

 — Что вы делали в его шкафу? — спросил отец.

 — Вытирала пыль, — ответила бабушка.

 — С содержимого коричневого мешочка?

 — В Огайо этого бы не случилось, — сказала бабушка. — Если бы мы жили в Огайо, Макартур был бы настоящим гражданином и не слонялся по улице после школы.

 — В нашем доме не принято брать чужие вещи без разрешения.

 — Вот именно! — Бабушка взяла в каждую руку по зажигалке. — Чужие вещи!

Когда стемнело, я выскользнула на улицу, чтобы предупредить Макартура. Я очень любила выйти вечером за площадку для гольфа. Перед глазами открывался возвышающийся над гаванью Нью-Йорк: взметнувшаяся огненным факелом в небо Уолл-стрит, слава и ужас огромного города, сверкающая тень которого падала через водную гладь на наш спокойный, тихий островок. А отвернешься от городских огней, и взгляд потонет во тьме минувших трех столетий, скользнет по крышам кирпичных домов, построенных британцами и датчанами. Наш гарнизон был последним пристанищем былого, где солдаты с ленцой шли на работу под сенью деревьев и записанные на пленку звуки горна плыли сквозь листву, как сквозь туман… Зеленый древний остров, где солдаты проходили последний год службы в армии Соединенных Штатов.

Всякий раз, садясь на паром к Манхаттану, бабушка считала, что подвергает страшной опасности свою жизнь или по меньшей мере целостность характера. Она не любила нью-йоркцев. Они дерганые и злые. У них плохие зубы. Там, где они росли, родители не говорили детям, что если в надкусанном яблоке виден червячок, то надо радоваться неожиданной добавке протеина.

 — Сколько, по-твоему, она взяла? — спросил Макартур.

 — Все, что были.

Он поник. Он все еще не научился делать бесстрастное лицо, которое, как говорят, помогает в любой ситуации.

 — Я собирался в понедельник загнать их, чтоб подсобрать денег к рождеству…

 — В понедельник ты будешь сидеть у себя в комнате. В понедельник ты будешь звонить друзьям и предупреждать, что не сможешь в каникулы ходить в кино и в гости. — Я протянула ему зажигалку. — По-моему, их не пересчитывали, — сказала я. Остальные так и лежали на обеденном столе.

 — Спасибо, — с чувством произнес он. — Это самая лучшая.

 — Закурим? — Я открыла отцовскую пачку и вытащила сигарету.

Макартур откинул колпачок и зажег зажигалку, да так лихо и искусно, будто показывал фокус.

 — В школе научился.

Никто из нас не курил, но на эту сигарету мы буквально набросились, яростно выпуская дым в свежий ночной воздух.

 — Я, естественно, не спрашиваю, где ты их взял, — сказала я.

Он улыбнулся.

 — Почти все выиграл в кости или карты. В обед ребята отправляются красть, а после занятий играют на добычу. Вспомни мое прозвище — Крошка Победитель. Мне везет в играх.

 — Вот это, наверное, ты можешь сказать родителям, — посоветовала я.

Макартур раздавил окурок каблуком.

 — Посмотри на меня — развожу грязь на армейской территории. — Потом он добавил: — А несколько штук действительно украл. У нас так: либо крадешь, и тогда ты свой; либо не крадешь, и тогда ты мокрица и с тобой только дерутся.

За последнее время он сильно вытянулся. Запястья, колени, ключицы у него выпирали, будто рычаги из какой-нибудь косилки-молотилки. Если ты такой высокий, да тем более новичок в школе, в любителях помериться силами недостатка не будет… Мы с Макартуром потихоньку шли и теперь остановились на темной стороне острова, у дамбы, глядя на тусклые огоньки Бруклина. С запада нам в спину дул ветер с резким маслянистым запахом с очистительных заводов Нью-Джерси, но дыхание океана приносило соль и привкус рыбы, и на какое-то мгновенье я смогла вообразить, что мы где-то далеко-далеко от всех американских гарнизонов, городов и поселков. Макартур устало согнулся над поручнем. Он-то сам стремился к еще более высоким идеалам, чем от него требовала семья, и теперь был подавлен: он — вор.

 — Послушай, — посоветовала я. — Скажи им просто, что ты купил несколько зажигалок, сэкономив деньги на завтраки, и на них играл. — Он неуверенно кивнул, глядя на воду. — Не порть себе рождество.

 — Хорошо, не испорчу.

На следующий день он во всем признался отцу. Его не только подвергли домашнему аресту, но заставили пойти в город к жертвам своих преступлений. Отец был в форме со всеми регалиями, включая медные артиллерийские эмблемы. Макартур надел толстую зеленую тужурку и зеленую шляпу, которые вдохновили его приятелей на прозвище Весельчак Зеленый Великан. Тужурку и шляпу подарили мама с бабушкой, и Макартур был вынужден их носить, хотя и напоминал неуклюже ковыляющий стебель спаржи — этакий король зелени, которого сразу заметишь на платформе метро или даже с другого конца города. В каждом магазине он снимал зеленую шляпу и приносил извинения, а потом возвращал зажигалки. Так как зажигалки побывали в употреблении, приходилось доплачивать за них из личных денег, скопленных на рождественские подарки. К жгучему его стыду, он оказался единственным членом семьи, которому нечего было дарить своим родным рождественским утром. А в школе он стал отверженным.