Труба Иерихона - Юрий Никитин

– Ну не сволочи? – просипел Вакуленко.

Чернов ощутил, как сердце стиснула горечь. Сказал с трудом:

– Но это ведь… от китайцев. Ты ж слышал, они вот-вот перешли бы через мосты на нашу сторону!.. Да им и мосты ни к чему. Переплыть реку долго ли?.. На лодках, плотах… Эту массу не остановить…

– А юсовцы остановят? – спросил Вакуленко зло.

– Юсовцы? – переспросил Чернов. – Сам знаешь, что остановят. Они только на словах все о миролюбии да о невинной слезе ребенка! Ты ж видел, что они здесь бомбежками сделали. Мы трупы мирных жителей бульдозерами сгребали!.. Они могут не моргнув глазом и китайцев встретить пулеметным огнем, пусть там хоть одни бабы с детьми попрут. А вот мы – не решимся.

Вакуленко опустил голову. Лицо темнело, наливалось дурной кровью. Прошипел с ненавистью:

– Но что? Что с нами случилось?

– Вымираем, – ответил Чернов.

– Что ты сказал?

– Что слышал. Дело не в сокращении рождаемости, – ответил Чернов. – Мне дед говорил, что вырождаемость начинается с момента, когда свою шкуру начинают ценить выше, чем шкуру… или даже сердце своего народа.

На стадионе американские солдаты пустились в пляс. Хватали за руки и русских, приглашали разделить веселье, но те вырывались, пошли к скамейкам, как проигравшая команда футболистов.

Вечером Вакуленко напился, устроил безобразную драку с юсовцами. Старшие офицеры вмешались, погасили ссору. Вакуленко отправили на гауптвахту, а юсовцам мягко попеняли, что не стоит так уж бурно выражать свою радость. Русские медведи тупые, они не всегда понимают, что высадка в Приморье – это спасение для самих же русских. Ну тупые они, тупые! Принимайте это во внимание.

Утром все вроде бы успокоилось, но к полудню снова схлестнулись уже на стадионе. По расписанию в этот день русские миротворцы могли заниматься своим футболом, но американцы то ли перепутали день, то ли решили воспользоваться ситуацией, но заявились всей бейсбольной группой с полусотней болельщиков, таких же крепких и плечистых парней.

Угнетенные плохими вестями с родины, русские растерянно погалдели, как рассерженные гуси перед стадом быков, но благоразумно начали уступать поле. Юсовцы сперва тренировались на одной половине, разделили стадион по-братски, затем капитан их бейсбольной команды сказал бесцеремонно:

– Ладно, ребята! Вам сейчас разве до игры?.. Валите отсюда. Скажите спасибо, что мы вас еще и от албанцев защищаем!

Чернов стиснул зубы. Юсовец прав, албанцы русских ненавидят, постоянно пакостят, а иногда даже постреливают из темноты. Юсовцы в самом деле нередко становились между русскими отрядами миротворцев и разъяренными албанцами, гасили страсти.

– Значит, – спросил он, – теперь мы вам обязаны зад лизать?

Чернокожий сержант захохотал:

– Лизать не надо. Но подставить свой зад можешь! У нас многие белое мясо любят. Да и я не откажусь…

Чернов знал себя как интеллектуала и поэта. Он вырос сильным и крупным, заслуга крупных родителей, но в душе оставался зайчиком. Сейчас в черепе сверкнула красная молния. Он увидел изменившееся черное лицо с расширенными ноздрями, ударил в этот плоский нос, услышал страшный звериный визг, понял, что кричит он…

Как потом ему рассказали, драка завязалась сперва между ним и чернокожим сержантом, затем по всему полю. Он успел разбить негру нос и выбил передние зубы, после чего озверевший миротворец поверг его наземь двумя страшными ударами, а затем еще и поносил на носках, почти поднимая тяжелыми ударами ботинок в воздух.

На негра набросились наши, юсовцы с готовностью вступились за своих. После короткой схватки русских вышвырнули за пределы поля. Там они путались в кровавых соплях, грозились в бессильной ярости, ругались и вопили, а юсовцы, чтобы закрепить победу, сыграли два бейсбольных матча, а потом, когда пришла ночь, зажгли прожектора и вовсю гоняли в регби – здоровенные, накачанные, неутомимые, как настоящие боевые машины, нацеленные на победу.

Русские же до поздней ночи маялись в лазарете. Никто не обошелся без ссадин и кровоподтеков, у четверых были сломаны ребра, у Николаева треснула челюсть, а Семенчуку пришлось накладывать гипс на руку. У юсовцев, как удалось узнать, никто серьезно не пострадал, если не считать сержанта-негра, которому Чернов выбил зубы.

Воздух в казарме был пропитан унынием. Стены сдвинулись, а потолок опустился, все дышали тяжело. Кто-то без конца глотал аспирин. Когда рядовой Пищенко попробовал взять гитару, на него окрысились и зашикали со всех сторон.

Чугунную тишину наконец нарушил сержант Тюпцев. Прокашлялся, сказал глухо:

– И что теперь?

Никто не спросил, о чем он, отводили взгляды. Только Уляев бросил зло:

– Сволочи…

– Их тренируют круче, – сказал Шевчук с унынием. – И стероидами пичкают, все по закону. У них мясо нарастает, как будто надуваешь камеру! А у нас анаболики только из-под полы…

– Их капитан сказал, – бросил кто-то из глубины казармы, – что больше нас на стадион не пустят!

– Это капитан Мюллер?

– Нет, капитан регбистов. И если албанцы захотят кого из нас пристукнуть, они отвернутся.

Стены угрюмой казармы медленно, но неуклонно сдвигались, словно русских миротворцев запихнули в мусоросборочную машину, а теперь упаковывают в нечто компактное и не такое бесформенное. Дышать стало тяжелее.

Чернов старался двигать только верхушками легких. При глубоком вздохе в сломанных ребрах вспыхивала острая боль, но от злости вскоре забывался, грудь вздымалась сама по себе, как волна в бурю, он вскрикивал и неумело ругался.

Солдаты сидели на койках, на подоконниках, серые и нахохлившиеся, как вороны под дождем.

– Они нас за людев не считают! – сказал кто-то обиженно.

– Сволочи! – бухнул другой голос.

– Гады…

– Зажрались.

– Поубивал бы гадов…

Голоса звучали все обиженнее, жалобнее. Чернов чувствовал тянущую пустоту в груди. Накостыляли, да еще и вывозили в грязи. И насмеялись. Теперь в самом деле на стадион не пустят. Разве что засыпать жалобами свой штаб, а те сперва долго будут отмалчиваться, с юсовцами не хотят портить отношений, тем только бровью повести – и русские миротворцы вылетят отсюда, как ангелы в тихое рождественское утро. Можно пожаловаться в Объединенный комитет, там больше шансов, могут проявить демонстративную объективность. Своим попеняют, русским откроют доступ на стадион…

Но будут ли они чувствовать себя победителями, выиграв спор жалобами?

– Давайте спать, – прервал он. – Что мы воем? Не стыдно?

Тюпцев окрысился:

– Ты что, за юсовцев? Ты ж первым начал!

Шевчук добавил угрюмо:

– Если бы ты не попер на негра, нас бы не поперли со стадиона! Это ты во всем виноват!

Голоса стали еще злее. Чернов всюду видел рассерженные лица. Обрадовались, нашли виноватого. Чисто русское: кто виноват? Да кто угодно, только бы не сам…

– Да, конечно, – ответил он. – Это я во всем виноват.

Отвернулся, лег на свою койку и повернулся к стене. Голоса на какое-то время умолкли. Наверное, он был единственным русским не только в этом албанском анклаве, но и во всей России, который произнес вот такие непривычные и невыговариваемые для русского слова.

С закрытыми глазами он долго лежал, делая вид, что спит. Казарма снова загудела, забурлила, голоса то затихали, то раздавались громче. Заснуть никто не может вот так сразу, в мечтах почти каждый сейчас изничтожает юсовцев, растирает их по стенам, растаптывает по асфальту, вбивает в грязь по ноздри, кровь в ушах шумит победно, и каждый старается на этой радостной нотке забыться, заснуть, хоть во сне ощутить себя сильным и непобедимым…

Утром несколько человек, свободные от дежурств, были снова биты. Они сунулись на стадион, решив, что инцидент решится сам собой. Побазарят еще, погавкаются, а затем все вернется на прежнее…

Но юсовцы, судя по всему, не собирались уступать и здесь. Их десант в русском Приморье! Москва проглотила и это оскорбление, а их гневными протестами в ООН можно подтереться: со слабыми не считаются! Так что иванам можно и нужно накидать здесь тоже.

Накидали. Крепко. Чернов на этот раз не почтил присутствием даже стадионные скамьи, все пытался закончить письмо. Стадион его и раньше не очень-то привлекал, а теперь врожденное чувство интеллигента, избегающего опасности, заставило не выходить из казармы.

Пришли побитые, с кровавыми соплями, разбитыми харями. Снова вокруг галдеж, базар, гневные вопли, что быстро перешли в растерянное хныканье. Уже было ясно, что и здесь проиграли, что стадиона им не видать до окончания срока службы в этом анклаве.

Он ушел в библиотеку, но теперь письмо не шло вовсе. Пробовал читать, но буквы расплывались, как в кино, появлялись ухмыляющиеся рожи штатовцев.

А затем за окном был топот бегущих людей, щелканье затворов, резкий голос майора Осипенкова. Прозвучал сигнал общего сбора.